– Кто остается за вас? – печально спросил Мышецкий.
– Самый старший в гарнизоне – Семен Романович Аннинский, но заместит меня полковник Алябьев…
– А я с ним даже незнаком. Каковы его взгляды, генерал?
– Вполне умеренны, и бояться насилия с его стороны не надо. – Панафидин поднялся, рывком натянул перчатку. – Впрочем, князь, вопрос о насилии – ваше право! А полковник Алябьев – верный слуга престолу, и он готов исполнить любой приказ свыше…
***Забастовка в стране становилась всеобщей, и знамя ее несла старая Москва – город как бы вымер, только при слабом пламени вздрагивающих свечей в университете и училищах проходили мятежные митинги рабочих, чиновников и студентов. В плеяду бунтующих провинций 14 октября вступила и Уренская губерния: гудок депо ревел от вокзальной площади – страшно и люто, празднуя забастовку, и наконец осип, потерял голос – замолк…
– Вот и все! – поднялся Мышецкий, оборачиваясь к иконе. – Не миновала, господи, и нас чаша сия…
Выглянул в окно: далеко-далеко, за куполом собора, тянулась под облака кирпичная труба депо, и, прилипая к ней, букашкой карабкался человек. Добрался до вершины трубы, и в небе Уренской губернии зацвел красный цветок рабочего знамени…
– Дремлюгу! – сказал Мышецкий.
– А я уже здесь, – поклонился ему жандарм.
Сергей Яковлевич дольше обычного протирал стекла пенсне и без того ослепительно сверкающие:
– Ну-с что скажете, капитан?
– А вот теперь-то я скажу, ваше сиятельство, – приосанился Дремлюга. – Вы только сердца на меня, князь, не имейте. Но будь вы пожестче, и ничего бы этого в Уренске не случилось!
– Вы капитан, совсем не диалектик…
– Где уж нам! – протянул Дремлюга, обидясь.
– И вы не понимаете, – продолжал князь, – что в истории есть моменты, которые нам не подвластны. Сколько ни шамань в темном лесу вокруг гриба, он все равно будет расти. Так предопределено самой сутью природы – и не нам, капитан, исправить ее!
– Чепуха, – возразил жандарм. – Шаманить и не надобно. Просто прихлопнул каблуком – вот и пошел расти ваш гриб. Обратно – в землю, князь! Вот какова моя диалектика…
Сергею Яковлевичу этот бесплодный разговор надоел:
– Что-нибудь желаете предпринять?
Дремлюга, глядя в окно, посулил снять флаг.
– Это лишь деталь, – поморщился Мышецкий. – А еще что?
– Деталь важная. А больше… да ничего, князь!
– То есть как это… ничего? – возмутился Мышецкий.
Дремлюга отвечал – с убийственным спокойствием:
– У меня порядок такой. Объявил голодовку – пожалуйста, не хочешь и не жри, нам больше останется! Сейчас наш «дядя Вася», пролетарий, работать не пожелал – не надо, не работай…
Сергей Яковлевич понял, что за этой бравадой стоит оглядка жандарма на Москву и Петербург: уж если там, в столицах (под боком правительства), генералы корпуса жандармов не могут справиться с революцией, то… «Что же требовать от уренского капитана?»
– Выпить хотите? – предложил Мышецкий.
– Как вы сказали, князь? – обомлел Дремлюга.
– Я предлагаю вам выпить… За порядок!
– В беспорядке-то? – усмехнулся жандарм. – Ну, выпьем…
– За Аристида Карпыча, земля ему пухом, – поднял рюмку князь. – Вот он бы сейчас что-нибудь да придумал… Извернулся бы!
Дремлюга поперхнулся коньяком, зашипел, гримасничая:
– Ударьте меня, князь, ударьте… сильнее! – Мышецкий треснул жандарма по хребту, и коньяк проскочил, как по маслу. – А что? – задумался капитан, отдышавшись. – Что бы он мог придумать? И даже Борисяк здесь ни при чем, революция без него движется…
И вдруг разом погас в присутствии свет.
– Огурцов! Созвонитесь со станцией – что у них там?
Огурцов, споткнувшись в темноте о порог, скоро вернулся:
– Телефоны, князь, тоже… мое почтение! Бастуют.
Мышецкий длинной тенью обозначился на фоне окна:
– Капитан, разве забастовка не ограничится одним депо?
Огурцов, прильнув к стеклу, вгляделся в улицу:
– Баста! Конки тоже стали, лошадей выпрягают, сбрую режут…
Дремлюга хватил еще стопку, искал в потемках фуражку.
– Вот это крепко! – сказал он. – Но еще крепче закончится. Жрать захотят – и снова, князь, свет включат, барышня на телефоне соединит, а паровозики – ту-ту, поедут… Нет такой забастовки, ваше сиятельство, которая бы не имела конца!
***Конечно, жандарм прав: забастовка – явление временное. Но в самой стихийности событий было что-то зловещее, и красный цветок над городом распускался в ночном небе. Проезжая через город, Мышецкий подсознательно отмечал признаки нового в его облике: на табуретках (чтобы дальше видеть) стояли городовые; митингов не было, но толпы теснились на бульваре. Ну что ж! К шестидесяти тысячам верст железных дорог России, застывших в покое, сегодня прибавилось еще шестьсот сорок верст бастующей Уренской губернии… «Аквариум», конечно, работал. Как-то повышенно, издерганно и пьяно вела себя публика. Сотенные шуршали нежно, платья дам тоже шуршали вызывающе. Музыка гремела, лилось вино – самое дорогое. Бабакай Наврузович пожинал сегодня небывалые барыши, «Николаи» – в поту!
Иконников-младший, однако, был трезв и спокоен.
– Что у Троицына и Веденяпина? – спросил его Мышецкий.
– Говорят, завтра будут снимать.
– Снимать… Как это понимать, Геннадий Лукич?
– А так: деповские устроят митинг на фабриках и, если уговорить не удастся, силой заставят бросить работу…
Из отдельного кабинета вывернулся, словно хороший штопор, Дремлюга; заметив князя, зашептал в ухо тяжелым перегаром:
– Кое-что придумал. Некогда. Извините. Бегу. Завтра узнаете…
На следующий день забастовали частные фабрики Троицына и Веденяпина. Будищев повысил своим рабочим ставки, и его мастерские продолжали дымить: у него народ был «кошельковый». По этому случаю в Купеческом клубе с утра пили, пели и плакали. Срочно были вызваны арфистки, но вместо звучного наплыва арф слышались визги, жеребячий топот – шел шабаш святотатственных радений…
Сергей Яковлевич пригласил к себе Чиколини, напомнил ему, что пенсия зависит только от него, воззвал к мужеству.
Бруно Иванович сказал:
– А вот вам и новость, князь: все лавочники тоже забастовали. Замки – во! И хлеба в городе купить негде…
Мышецкий вспомнил: жандарм посулил ему вчера в «Аквариуме», что все будет в порядке. Вот и способ, который должен помочь ему гасить забастовку, голод. На это губернатор распорядился так:
– Заставьте каждого лавочника под расписку отказаться от забастовки. В противном случае – так и передайте – я заведу на них дело, как на злостных стачечников. А под статью эти господа не захотят попадать. И незачем бойкот называть им «забастовкой»!
Замки с лавок уже сбивали рабочие. Торговцы снова вынуждены были встать к прилавкам – волею судеб революции они попались между двумя жерновами – жандармом и губернатором.
– А тебе чего, баба? – И рука привычно вертела кулек…
Дремлюга разбежался к губернатору с выговором:
– Князь, как можно? Всю компанию мне поломали. Я вчера своих сто рублей истратил, поил мелочь базарную в кабинете отдельном, а вы… Я же договорился! Нехорошо так-то, князь!
– Хорошо, капитан. Хорошо! – ответил Мышецкий. – Давить революцию голодом – самая низкая мера. Я бы не уважал себя, прибегни к этому способу. Не спорьте… А флаг, я вижу, вы еще не сняли?
– Скобы худы, труба старая, – отнекивался Дремлюга, хмурый.
– Так не вам же лезть по худым скобам на старую трубу!
– Оно и так. Да четвертной сулил – не берутся… Высоко!
– Добавьте еще четвертной – полезут.
– Придется. Да где я денег наберусь? Вчера сто, сегодня…
Сложились на красное знамя: жандарм дал четвертной, губернатор от себя выложил – только бы снять поскорее! Глаз резало…
Мышецкий велел Огурцову никого не допускать.
– Хоть камни с неба, – сказал, – никого… Я буду составлять отчет в министерство о забастовке…
Работал он недолго. Сначала думал развернуть отписку в подробный доклад с описанием условий, при каких забастовка возникла. Но потом князю пришла мысль, что он не один губернатор на Руси, таких много, и почти все губернии в стране бастуют. Так стоит ли напрягать ум, чтобы метать бисер, который никого в министерстве не удивит и не восхитит. Ограничился телеграммой, – кратко и хорошо.
– Отправьте, – велел Огурцову, но курьер вернулся с телеграфа, сказав, что «не берут, забастовали!». – Лошадей! – сказал Мышецкий. – У вас не берут, а у меня возьмут, как миленькие…
На телеграфе одиноко сидел дежурный чиновник.
– Вы понимаете смысл вашего отказа? – обрушился на него князь. – Телеграмма государственного значения, а не признание барышне в любви, и вы, сударь, с огнем играете…
– Все сознаю в полной мере, князь, но таково решение Уренского Совета рабочих депутатов, – ответил телеграфист.
