от дыхания клеветы, поэт готов погрузиться в мир «властительных дум», уйти в безмолвную тихую обитель своих желаний, своей взволнованной мечты:Тогда бегу людей; боюсь их приближенья, И силюсь затаить и слезы и волненья, Чтоб взор лукавой клеветы Не оскорбил моей мечты…
Уже в это время Красов обнаружил себя как поэт примечательного лирического дарования. По душе молодому поэту романтическая судьба «властительного певца» Байрона, лира которого продолжала греметь для Красов? сильнее «господнего гнева». Но ближе всего были ему национальные традиции русской поэзии. Стихи Красова привлекали свежестью и непосредственностью чувства, задушевностью, искренностью интонации, безыскусственной простотой формы.
6
Холодной весенней ночью 1837 года в простой, запряженной парой кибитке Красов выехал из Москвы с дальний по тем временам путь — в Чернигов, где ему была обещана должность старшего учителя гимназии. Больше двух недель длилось это томительное путешествие. Изнуренные клячи едва тащили кибитку, превращенную извозчиком с помощью рогож в подобие дилижанса, часто останавливались, ложились в грязь и требовали отдыха. Заботливому извозчику приходилось на руках переносить из кибитки в какую-нибудь крестьянскую избу продрогшего, больного, совсем обессиленного Красова.
Многое передумал поэт за эту «ужасную дорогу», проделанную им с тоской о счастье, которое «узнал не вполне и которое тем дороже, что оно невозвратимо и далеко»[67].
Утопавший в садах Чернигов своим живописным местоположением произвел на Красова большое впечатление. «…На лучшем месте стоит гимназия, — писал он. — Возле нее на горе была когда-то крепость, где до сих пор лежат три пушки, но где теперь роются одни свиньи, которым здесь нет числа. Это высокая, отвесная гора, под которой бежит Десна со своим песчаным левым берегом. Я очень часто хожу сюда. В первый раз в жизни я встречаю такой ландшафт. С правой и с левой стороны города обширные луга, оканчивающиеся лесами, и верст за десять с обеих сторон сверкает то светлая, то темная река и желтеют пески, — прямо, за рекою твой взгляд теряется в синей дали, где издали мелькают хутора и горят на солнце озера»[68].
Восхищаясь красотой окружающей природы, Красов, однако, был удручен бездеятельностью обывателей этого бедного городишка, сплетнями и невежеством, царившими здесь. Проводя свободное время в имении Рашевского под Черниговом, в кругу учителей гимназии, ставших его новыми товарищами, Красов много сил отдает своим ученикам, которых он любит как братьев. Но гимназия кажется ему слишком тесным кругом, для деятельности ему мало «одних книжонок 18 века». Тоскуя в черниговской глуши, Красов вовсе не намерен сгибаться перед жизнью и ждать, когда она нанесет последний удар. Он готов пить до дна чашу жизни, его не покидает надежда на кафедру в университете. С друзьями делится он и самым сокровенным: «Мне кажется, я еще бы сделался поэтом».
В Чернигове Красов долго не задержался и вскоре был переведен в Киев. 29 сентября 1837 года он занял должность адъюнкта (помощника профессора) по кафедре русской словесности в Киевском университете.
Открытый с пышной торжественностью в июле 1834 года, университет этот имел всего лишь два факультета, далеко не полный состав профессоров и мало чем отличался от гимназии[69], из которой вырос. Студенты, пока еще робко поступавшие в него, «горько разочаровались в своих надеждах» и, аккуратно посещая принудительные лекции, не находили «полного удовлетворения своей пытливости»[70]. Кафедру русской словесности занимал ординарный профессор М. А. Максимович. Будучи магистром физико-математических наук, он занимался раньше ботаникой. Не имея специального филологического образования, Максимович не решался браться за «теорию красноречия» и поручил чтение этого курса своему новому адъюнкту. Красову же пришлось читать на следующий год и теорию поэзии. Сверх того он «упражнял студентов в русском слоге»[71].
Максимович, занимавшийся преимущественно историей древней словесности, оказался самым нерадивым преподавателем и очень часто, «прочитавши то, что было приготовлено, вынужден был сказываться больным, чтобы иметь досуг приготовиться далее»[72]. Нередко и Красову приходилось вести историю русской словесности за больного Максимовича. Чрезвычайно перегруженный занятиями, он писал Белинскому: «…теперь много работы: диссертация и лекции»[73]. Как профессор Красов оказался типичным воспитанником московской школы словесников. Подобно своему учителю Н. И. Надеждину, он восторженно импровизировал, обнаруживая «врожденное чувство изящного и дар слова», и этим увлекал студентов. Лекции его были «оживленны и поэтичны»[74]. Историк Киевского университета проф. В. Шульгин, имевший возможность слушать лекции Красова в свои студенческие годы, вспоминает, что Красов читал «под влиянием минуты с необыкновенным жаром, но без обдуманного плана и предварительного приготовления»[75].
По его словам, Красов своей неподдельной восторженностью и поэтическим вдохновением, благородством и душевной теплотой производил впечатление особенно на студентов, только что поступивших в университет.
Активное участие принял Красов в издании альманаха «Киевлянин», выступал на торжественном университетском акте с речью «О современном направлении просвещения вообще и преимущественно в России», задумал составить «Руководство к словесности для гимназий», включая в него риторику, теорию поэзии и красноречия. Не чуждался он и общества профессоров, собиравшегося по вечерам чаще всего у писателя Мицкевича, брата знаменитого польского поэта, или у профессора римской словесности М. Ю. Якубовича.
Во второй половине 30-х готов Красов становится одним из наиболее активных сотрудников руководимого Белинским «Московского наблюдателя». Его стихи, вместе с песнями Кольцова, занимали центральное место в этом журнале. Белинский поддерживал тесные связи с поэтом, покинувшим круг московских друзей, заботился о том, чтобы Красов, вступив на путь профессорской деятельности, не ушел из поэзии.
В лирике Красова этих лет развертываются мотивы, характерные для всего его творчества. Все громче звучит тоскующий голос рано познавшего невзгоды жизни и уже уставшего от нее лирического
