Развитие — более протяженный процесс, чем может показаться на первый взгляд. Можно убедиться в том, насколько сходство с ребенком в поведении любого человека в той или иной мере отражает ограничения его самоуправления в детстве. Я говорю об обычной детской спонтанности, неотложности реакции и в каком-то смысле безответственности, отвлекаемости, неустойчивости внимания, открытости впечатлениям, отсутствию самосознания. Вполне нормально, что еще до окончания подросткового возраста планирование, включая планирование жизни, и ощущение индивидуальной значимости, которая делает такое планирование серьезным, развивается полностью и что достижение такой психологической автономии означает конец подросткового возраста в самом прямом смысле.
Конечно, эти факторы отличаются от факторов, влияющих на развитие автономии; самые явные из них — физический рост и развитие мышц, а также развитие моторики и способностей. Существуют ключевые признаки физического развития, как, например, контроль за деятельностью кишечника, которые вместе с тем являются ключевыми факторами в развитии автономии. Но развитие автономии, или самоуправления, нельзя отождествлять с одной короткой стадией детского развития, такой как, например, развитие контроля за деятельностью кишечника.
Не приходится сомневаться, что навык контроля за деятельностью кишечника являет собой существенный прогресс в развитии воли и в умении ребенка владеть собой. На этом этапе развитие автономии достигается на уровне «ощущения автономии свободного выбора» (по выражению Эриксона)[22], которое проявляется в развитии преднамеренности ребенка и является весьма значительным для будущего развития личности. Но отождествление успехов ребенка на этой стадии его развития с общим развитием автономии, или самоуправления, было бы слишком узким и ограниченным, ибо в основном смысле достижение индивидуальной автономии — это вовсе не одна стадия развития ребенка, а процесс, который проходит через все развитие и сам имеет несколько стадий. (В принципе эта точка зрения согласуется с концепцией Эриксона. В своей хорошо известной классификации, описывающей восемь стадий развития[23], Эриксон ясно указывает на то, что следует учитывать склонности, присутствующие «изначально», и способности, предшествующие волевому действию; по существу, он рассматривает каждую стадию не только как прототип, а как основу для дальнейшего развития.)[24]
Далее мы постараемся убедиться в том, что в основном развитие автономии отражает развитие мышления (т.е. «интеллекта» в том общем смысле, который придавал ему Пиаже), а также изменение отношения ребенка к внешнему миру, которое является частью этого развития. Кроме всего прочего, такое развитие объясняет самоуправление человека в любой его форме на любой стадии развития.
В отсутствие способности к абстрактному мышлению не бывает полностью волевого действия или подлинного самоуправления. Эта способность включает в себя определенное отчуждение от данной конкретной ситуации (the immediate present) и способность переключать внимание на разные ее аспекты. Иными словами, это способность представлять себе возможности изменения окружающей обстановки. Возможности выбора, принятия решения, полностью осмысленного и волевого действия и вообще самоуправления трудно себе представить, не обладая способностью к воображению. Будет упрощением, но вряд ли преувеличением сказать, что развитие самоуправления и индивидуальной автономии — это вместе с тем развитие способности к абстрактному мышлению.
Одно из наиболее ярких свидетельств такой связи получили, исследуя жертв несчастных случаев. Речь идет о внешнем воздействии на психологические функции головного мозга. Например, в наблюдениях Гольдштейна и Шреера (Goldstein and Schreer)[25] за пациентами, получившими травмы головного мозга, ясно показали, что серьезное ослабление абстрактного мышления одновременно вызывает распад волевого процесса. Поведение таких пациентов считается «без-вольным» (will-less), т.е. сводится к рефлекторным реакциям на текущую конкретную, понятную им ситуацию.
Например, пациенты Гольдштейна не могли нарисовать план своей палаты, но могли закончить уже начатый рисунок. Один пациент не мог установить стрелки на часах на заданный час, но мог определять время, когда ему показывали часы. Другой пациент мог продолжать считать или писать буквы, если эта последовательность уже была начата, но сам не мог начать это делать спонтанно, то есть не был в состоянии начать действовать по собственной воле...[26]
Такие пациенты утратили способность отвлекать свое внимание от того, что находится прямо перед ними. Поэтому они не могли планировать, управлять, начинать и доводить до конца действие, которое следует себе представлять. Они оставались «привязанными к стимулу» (stimulus bound). Гольдштейн и Шреер приходят к следующему выводу:
Исследования нормальных и патологических случаев позволяют утверждать, что нет никаких сомнений в существовании состояний, соответствующих или осознанной воле, или ее утрате. Нам не нужно выходить за рамки этого описательного исследования о природе психологической «силы», которую могло бы представлять осознанное волевое действие. Вполне достаточно того, что этот вид действия относится к деятельности нормальной личности на уровне абстрактного поведения и что его присутствие или отсутствие совпадает с присутствием или отсутствием абстрактной установки.[27]
Гольдштейн периодически отмечает, что способность к абстракции не следует рассматривать только как способность, присущую мышлению, или только интеллектуальную способность. Он настаивает, что это «установка», «общий уровень способностей личности в целом». Все значение этого различия не так-то легко уловить. Я уверен, что для этого следует понимать, что абстрактное мышление и его противоположность — привязанное к стимулу или конкретное мышление, в действительности, включают в себя множество разных отношений между человеком и внешним миром или, точнее говоря, между человеком и (обычно внешним) объектом, вызывающим у него интерес. Например, у пациентов с травмой головного мозга явно отсутствует некая отстраненность от объекта, с которым они взаимодействуют. Они видят объекты, но не могут их исследовать. Они реагируют на объекты (привычно и автоматически), но не могут о них думать.
Другой пациент мог хорошо пользоваться столовыми приборами во время еды, но, получив эти предметы в другое время, просто свалил их в кучу и бессмысленно перемещал[28].
Установку таких пациентов по отношению к внешнему миру нельзя назвать объективной. В каком-то смысле, пока она не будет включать в себя ощущение отдельности от объектного мира, пациенты вообще не будут иметь этой установки по отношению к миру. Эта установка для них не объективирована.
Отсутствие объектного ощущения внешнего мира не позволяет человеку осуществлять воображаемые манипуляции условиями и проецировать свои возможности, что позволяет сформировать цели и планы. Следовательно, «конкретная установка» не может привести к формированию осознанного, целенаправленного волевого действия, а позволяет осуществлять лишь ситуативные, пассивные или привычные реакции. Невозможно себе представить самоуправление или волевое действие без объектного отношения к миру.
И, напротив, «абстрактная установка» — способность смотреть на предмет или объект концептуально, как на представителя какого-то класса или нескольких разных классов, и рассматривать его с разных точек зрения, независимо от изначального контекста, — такая установка включает в себя отстраненность от этого предмета или объекта и существование по отношению к нему объективной установки. Такая установка по отношению к внешнему объекту также включает в себя ощущение отдельной от него самости человека, а значит, и объективное ощущение самости. Такое объектное ощущение мира позволяет человеку представить вещи в ином контексте, отличающемся от существующего, и представить себя самого в иных, а не в данных конкретных условиях. Она включает в себя ощущение возможностей, и в конечном счете -возможностей действия.
