На Хануку [6] Гретхен принесла им серебряную менору и на каждый день праздника придумывала для Даниэля забавные маленькие подарки; на Рождество, пока они слушали церковные колокола, возвещавшие полуночную мессу по всему Фридрихсхафену, она сидела с ними на чердаке и слушала смутный и сбивчивый рассказ Даниэля о первом и единственном посещении им детского рождественского рынка в Нюрнберге.
После Нового года Гретхен стала все реже и реже появляться на чердаке. Тридцатого января Гитлер открыто провозгласил своей целью уничтожение еврейской расы в Европе; наводящие ужас названия, ранее передававшиеся из уст в уста шепотом, теперь зазвучали в полную мощь: Бухенвальд, Равенсбрюк, Дахау, Маутхаузен, Берген-Бельзен…
Зима кончилась, наступила весна, а Йозеф, упрямый как мул, все не желал трогаться с места. Он почти не разговаривал с сыном, поскольку сказать ему было нечего, и Даниэль замкнулся в себе, с тоской вспоминая мать и сестру, попавших в ловушку в Нюрнберге.
Однажды вечером в июне, когда Даниэль уже лег спать, Зигмунд вызвал Йозефа вниз, а Гретхен поднялась на чердак.
– Ты спишь? – тихо окликнула она мальчика.
– Нет. – Даниэль сел в постели.
– Мы можем поговорить? – Гретхен присела на край койки.
– Конечно, – насторожился он.
Гретхен заглянула в его встревоженное лицо, и сердце у нее гулко застучало.
– Даниэль, – осторожно начала она, – я хочу поговорить с тобой как со взрослым человеком. То, что я скажу, может показаться тебе жестоким, но поверь, я тебе друг.
Наступила короткая пауза.
– Я знаю, что ты хочешь сказать, – угрюмо произнес мальчик. – Ты хочешь, чтобы мы уехали без мамы и Гизелы.
– Да, это верно, Даниэль.
Он вновь откинулся на подушку.
– Моя мама умерла, тетя Гретхен?
– Нет, я так не думаю. – Гретхен говорила решительно и твердо. – Она не умерла, но я уверена, что ей еще долго не позволят последовать за тобой и твоим отцом.
– А почему мы не можем подождать, когда ей все-таки позволят?
– Потому что я боюсь, что очень скоро они могут прийти сюда и найти вас здесь, Даниэль.
Он на минуту задумался, потом спросил:
– Хочешь, чтобы я упросил папу уехать без Mutti и Гизелы?
Гретхен проглотила ком в горле.
– Я думаю, он может согласиться, если ты его попросишь.
– А ты и дядя Зиги поедете с нами? – с надеждой спросил мальчик.
Гретхен привлекла его к себе и принялась баюкать худенькое теплое ребячье тельце.
– Нет, Даниэль, Liebling, мы не можем поехать с тобой. Нам придется остаться здесь на случай, если кому-то еще понадобится наша помощь.
– Моей маме и сестре, – прошептал Даниэль ей на ухо.
Гретхен поцеловала его.
– Да, Даниэль, – сказала она.
А внизу, на кухне, Зигмунд в это время сказал Йозефу:
– Дахау.
Лицо Йозефа посерело и превратилось в восковую маску. Зигмунд впоследствии рассказал Гретхен, что ему показалось, будто он видит смерть во плоти.
– Откуда ты знаешь?
– У меня верные сведения.
– Обе?
Зигмунд молча кивнул, не в силах произнести ни слова.
Когда Йозеф рухнул на пол, правым плечом он задел один из серебряных праздничных светильников, зажженных заботливой рукой Гретхен по случаю субботы, и пламя погасло.
5
Совершив наконец переправу из Констанса в Крейцлинген в грубых джутовых мешках на дне лодки Клауса, под нестерпимо воняющими рыбой ящиками и неводами, Йозеф и Даниэль надеялись обрести свободу на той стороне озера, в чудесной зеленой стране Швейцарии. Вместо этого, когда их вытащили из мешков на швейцарском причале, их встретил наряд полицейских в мундирах.
– Нацисты? Папа! – Даниэль в ужасе прижался к Йозефу.
– Нет, малыш, – успокоил его Клаус. – Это всего лишь полиция. Считайте, что вам повезло, – обратился он к Йозефу. – Вас могли бы и отправить обратно. – Он понизил голос: – Я насчет вас договорился.
В кузове полицейского фургона Даниэль спросил одного из охранников, молодого парня с симпатичным лицом:
– Что теперь с нами будет?
Охранник добродушно улыбнулся ему:
– Проведете пару ночей в камере, пока вам не подыщут что-нибудь подходящее. Лагерь скорее всего.
– Лагерь? – ужаснулся Йозеф. – Концентрационный лагерь?
– Конечно, нет, герр Зильберштейн. Просто место, где вы с мальчиком сможете побыть, пока не подвернется что-нибудь более удобное.
Проходили месяцы. Некоторых перевели в рабочий лагерь, но Зильберштейны так и остались в пересыльном лагере, потому что Йозеф был непригоден к работе, а Даниэль слишком мал. Они привыкли к распорядку своей новой жизни, стали заводить и тут же терять друзей, так как состав интернированных постоянно менялся подобно фигурам на шахматной доске.
– Сколько мы еще здесь пробудем? – ежедневно спрашивал Даниэль у лагерного начальства.
– Пока для вас не будет найдено подобающее место, – таков был неизменный ответ.
– Если не получите въездную визу в США или в Палестину, вы никогда отсюда не выберетесь, – сказал Йозефу один француз. – Разве что война кончится, и тогда вы сможете вернуться домой. У вас ведь есть деньги, не так ли, Зильберштейн? Почему бы вам не потребовать адвоката? Он мог бы выхлопотать визу для вас и для мальчика.
– Я не хочу покидать Швейцарию, – возразил Йозеф. – Уехав отсюда, я рискую разминуться с женой и дочерью.
– Вы же говорили, что они в Дахау! Почему вы думаете, что их оттуда выпустят?
У Йозефа возник мгновенный соблазн врезать обоими кулаками по лицу француза, но тотчас же на него напал приступ кашля, а затем его охватила уже привычная апатия, и он махнул на все рукой.
Прошел год, но обитатели лагеря этого даже не заметили.
В конце августа 1942 года Даниэль подружился в лагере с двумя мальчиками постарше. Бернгард Сигал и Эрик Мазински сказали Даниэлю, что собираются сбежать и готовы взять с собой третьего.
Даниэль с любопытством взглянул на Бернгарда.
– Каков ваш план?
– Ничего ему не рассказывай, пока он не с нами, – предупредил Эрик.
– Что скажешь, Дэнни?
Даниэль перевел взгляд с одного на другого. Бернгард был похож на первого ученика в школе и нравился ему больше, чем Эрик. Глядя на него, невозможно было поверить, что он способен разрабатывать безумные планы побега.
– Я не могу уйти, – признался он с грустью. – Мне бы очень хотелось, но это невозможно.
– Я же тебе говорил – пустой номер, – сказал Эрик.
– Но почему? – спросил Бернгард, не обращая внимания на Эрика.
– Из-за отца. Бернгард кивнул.
– Я знаю, это трудно, – кивнул Бернгард. – Если мы с Эриком сбежим, наши родители смогут утешить друг друга, а твой отец остался бы совсем один.
