Анна взглянула на боярина, и ее разобрал смех. Василий крепко прижал ребенка к себе и уговаривал ее громким грозным голосом:
– Не плачь! Говорю тебе, не плачь, глупая!
На лице Василия застыла гримаса ужаса.
– Чтобы дите успокоилось, его качать надобно! – подсказала Анна.
Василий внял совету и начал раскачивать внучку, да так рьяно, что Анна испугалась, как бы у ребеночка голова не закружилась.
Но Насте такой оборот событий пришелся явно по вкусу. Она затихла, а когда Василий осмелился посмотреть внучке в лицо, увидел, что она улыбается.
– Ну вот, господин, я и управилась, давайте сюда дитятко! – сказала Анна, подходя к Василию.
Тот еще какое-то время любовался на внучку, а потом нехотя отдал ребенка Анне.
– Ты смотри-ка! Дитятко-то улыбается! – воскликнула кормилица. – Видать, по душе ей пришлась дедова забота!
Василий смутился. Вместе с тем, его одолевала непонятная гордость. Ребенок, затихший на его руках, принес в душу успокоение и щемящую нежность в сердце. И растопило тепло этой нежности лед – решился боярин заговорить о своем страдании.
– Аннушка, – хрипло сказал Василий. – Мне поговорить с тобою надобно.
Кормилица мгновенно посерьезнела, подумав, что хозяин хочет ее за что-то выбранить. Никаких провинностей она за собой не помнила, но мало ли, что могло случиться! В боярском тереме она, простая мужичка, первое время не знала, как и шагу-то ступить, чтоб оплошности какой не сделать.
– Что случилось, господин? – робко спросила Анна, видя, что Василий словно и не знает, что сказать. – Али провинилась чем? Али не угодила?
– Нет, что ты? – взмахнул рукою Василий. – Все, что касаемо детей, исполняешь ты справно! Я о другом поговорить хотел…
– Так что ж тогда, господин?
Василий отер со лба выступивший пот и, как в омут кинулся:
– Люба ты мне, Аннушка! Так в сердце запала, что и днем, и ночью о тебе лишь думаю! И не думал, что под старость лет такая напасть со мною приключиться, а вот поди ж ты – полюбил тебя, как юнец какой, и нету мне без тебя жизни!
Аннушка от неожиданности да от страха онемела вовсе.
– Ну что ж ты молчишь? – горько сказал Василий. – Коли не мил, так скажи, своевольничать не стану – не те уж мои годы…
Василий перевел дух.
– Ну не молчи, скажи хоть что-нибудь! Хоть разбрани!
И вдруг Василий заплакал. Отродясь не помнил за собой такой слабости. Последний раз плакал еще мальчонкой, когда ногу об острый камень разбил – боль была нестерпимою. Отец-покойник выругал его тогда, сказал, что мужику плакать не должно. Все он должен терпеть – и боль великую и муки страшные, а слезы – удел бабий. С тех пор Василий ни единой слезинки не проронил. Даже когда дочь любимую в последний ее путь провожал и то не плакал, а тут на тебе!
– Что вы, что вы, господин! Как можно вам любить меня?! Я же мужичка, холопка ваша! При вашем достатке да знатности…
– Что мне в моей знатности, да в достатке, когда тебя рядом нет?! – выдохнул Василий, утирая непривычные скупые слезы.
Анна осмелела, подняла белую свою руку, с которой сошли уж мозоли от прежней суровой жизни оставшиеся, и погладила Василия по голове.
– Грешно это! – сказала она раздумчиво. – Ведь жена у вас живая-здоровая! Как же я ей в глаза-то смотреть буду?
– А ты о Марфе не беспокойся! – с неистребимой злостью в голосе сказал Василий. – За те годы долгие, что прожил я с ней, ни одного слова ласкового она мне не сказала, ни разу нежности от нее какой, ласки я не видел – опротивела она мне, хуже смерти надоела.
– Что говорите такое! – воскликнула Анна. – Она же жена вам, в святой церкви венчанная. Дитятко она вам родила ненаглядное!
– Давно уже преступили мы с ней все заповеди церковные, все обеты, при святом венчании друг другу данные! Ненавижу я ее более чем самого злого врага своего!
Василий разгорячился. Дыхание с хрипом вырывалось из его груди, ноздри раздувались, а глаза блестели, словно два угля.
– Что же до дочери моей, Настеньки ненаглядной, то нет ее боле! Вырастет по весне зелена трава на ее могиле! – Василий перевел дыхание, вновь почувствовав, что к горлу его подступает комок. – Никого у меня не осталось на свете белом, кроме тебя, Аннушка!
– Да, полно, полно, господин! – взволнованно сказала Анна. – Разве ж можно из-за меня, мужички простой, так убиваться!
– Зови меня Василием, – устало попросил боярин. – Не господин я тебе – сама ты мне госпожа на веки вечные.
И такая мука была в голосе Василия, что Анне стало нестерпимо жаль его. Она всегда была добра к людям и старалась помогать им, чем могла. Люди платили ей тем же. Теперь от нее требовали жертвы не вещественной, но душевной.
– Скажи хоть слово! – продолжал молить Василий. – Если отказать решила, то признайся, не томи.
– Я не знаю, что и молвить, – тихо призналась Анна. – Дай мне время, боярин, в душе своей разобраться. В голове у меня теперь тридцать три березы, и все в разные стороны клонятся…
– Долго ли думать станешь? – с безысходной тоской в голосе спросил Василий.
– К вечеру дам ответ, – ответила Анна и после мгновенного раздумья добавила. – Коли найду в себе смелости, то твоею стану, а нет, так завтра на рассвете покину терем.
– Куда же пойдешь ты? – испуганно спросил Василий.
– А куда глаза глядят – Русь велика!
– Пропадешь, с ребенком-то! – простонал Василий.
– Свет не без добрых людей… Да ты погоди, я ж ответа еще не давала…
На том разговор и кончился. Василий вышел из горницы покачиваясь, лицо его было бледно. Марфа, столкнувшаяся с мужем в нижней палате, подумала, что супруг ее хмелен. Она привычно поджала губы, отчего Василий чуть было не запустил в нее резной скамеечкой, стоявшей возле окна.
Марфа, будто разгадав его помыслы, быстро юркнула в дверь.
– Это надо ж, до чего дошел на старости-то лет! С утра зелено вино алкать! Креста на нем, ироде, нету! – пробормотала Марфа сквозь зубы и направилась в светелку, внучку проведать.
До вечера Василий места себе не находил. Давно уж не овладевали им такие сильные чувства. Что будет, если Анна ему откажет? Как жить он станет, ежели покинет она его дом? Уйдет, оставит его один на один с его любовью и тоскою! Ради чего тогда жить? Как бедовать отпущенные годы?
Анну тоже глодали сомнения. Не порадовала ее господская любовь, которая, говорят, хуже гнева. Грех ведь великий – при живой-то жене с ее мужем сладиться!
Однако ж еще более пугала ее мысль, что коли откажет она Василию, придется ей собираться в путь-дороженьку. Хоть и крепилась она пред Василием, говоря, что, мол, свет не без добрых людей, а все равно боязно было после привольной и сытной жизни уходить по миру – да не одной, с такой обузой на руках!
Близость же с боярином сулила блага неисчислимые, о которых Анна и помыслить не смела, да и не мыслила. Одно только знала она – хоть и страшно, и грешно – а люб ей боярин, хоть и немолод он, хоть и нравом крут. Она одна разглядела в нем доброту, которой он показывать не хотел. Ишь, как с Настенькой нянчился! Да вот и Настенька – не видала отца-матери, а тут еще и кормилка ее бросит…
К вечеру Анна находилась в полном смятении чувств. Видно, некуда деваться – придется ответить боярину согласием. Да что люди скажут? Ведь ничего не утаишь в тереме, сразу вся челядь пронюхает, и понесутся слухи… А что скажет законная жена, как проведает, что ее супруг с мужичкой снюхался? Ох, маятно, тошно на душе…
Сумерки тем временем окутали терем и мягко затемнили окно. Анна возилась с детьми, а сама чутко прислушивалась, ожидая тяжелой поступи Василия. Пару раз ей показалось, что он идет, и Анна замирала, как соляной столб, не в силах двинуть ни рукой, ни ногой.
Младенцам как будто передалось ее волнение, и они разнюнились, расплакались, да так, что Анне никак не удавалось их угомонить.
За детским криком Анна не расслышала, как дверь горницы открылась, вошел Василий. Страшен был облик его – бледный, с запавшими глазами, казался боярин приговоренным к неминуемой смерти.
Увидев, что творится в горнице, услышав истошные детские крики, Василий хотел было первым делом выскочить за дверь и там переждать, пока Анна детей не успокоит. Но потом он заметил, как трясутся Аннины руки, как дрожат ее губы, и понял, что она вот-вот заплачет.
Василий, не долго думая, схватил Настеньку и начал укачивать ее подобно тому, как делал это утром. Ребенок мгновенно замолчал и уставился на деда. Вскоре рот Настеньки растянулся в лукавой улыбке, и она загулила, пытаясь выпростать ручку из пеленок. Это ей удалось, и Настя, что есть силы, вцепилась в дедову бороду. Василий чуть не взвыл от боли и постарался отцепить ручонку. Да не на ту напал – крепко вцепилась девчурка в новую няньку!
Мишутка тем временем продолжал плакать. Анна тщетно пыталась успокоить его, сама чуть не плача. Василий, которому удалось освободить свою бороду от цепких ручонок, передал Анне Настю и, взяв у нее Мишутку, снова начал качать. Как ни странно, ребенок сразу же, как по волшебству, умолк.
