Дон Иниго и донья Флора пустили быстрой рысью мулов, и они бежали, встряхивая головами, на которых красовались султаны из пунцовой шерсти. Однако в этой поспешности не было ничего тревожного – очевидно, донья Флора, как и ее отец, привыкла к путешествиям по горным теснинам и к бурной жизни тех времен.
Впрочем, слуга, выполнявший роль разведчика, явно был не так спокоен, как его хозяева, ибо, увидев девушку-цыганку, он остановился и стал о чем-то ее расспрашивать, а когда отец с дочерью подъехали, предусмотрительный слуга как раз осведомлялся о том, надежное ли тут место, стоит ли дону Иниго и донье Флоре останавливаться на маленьком постоялом дворе, который сейчас исчез из виду за холмом, но путешественники приметили его раньше, вдали на горизонте, когда спускались с горы, оставшейся позади.
В тот миг, когда дон Иниго и донья Флора подъехали, тревога достопочтенного слуги не только не утихла, но усилилась – так туманно и даже с насмешкой отвечала ему юная цыганка, которая сидела и пряла шерсть, разговаривая со слугой. Но, увидев, что остановились и господа, она встала, положила на землю пряжу и веретено, перепрыгнула через ручей с легкостью газели или птички и остановилась у обочины дороги, а ее козочка – прелюбопытное создание – тут же сбежала с холма, где она щипала листья колючего кустарника, и теперь не сводила со всадника и всадницы своих больших умных глаз.
– Батюшка, посмотрите-ка, что за прелесть эта девушка, – сказала донья Флора, задерживая старика и глядя на юную цыганку с тем восхищением, которое всегда вызывала сама.
Дон Иниго согласно кивнул головой.
– Можно с ней поговорить, батюшка? – спросила донья Флора.
– Воля твоя, дочка, – отвечал отец.
– Как тебя зовут, душечка? – проговорила донья Флора.
– Христиане зовут Хинестой, а мавры – Аиссэ, ведь у меня два имени – одно перед лицом Магомета, другое – перед лицом Иисуса Христа.
И, произнося священное имя спасителя, девушка осенила себя крестным знамением, а это доказывало, что она христианка.
– Мы добрые католики, – с улыбкой промолвила донья Флора, – и будем звать тебя Хинестой.
– Как хотите, так и зовите. Мне всегда будет нравиться мое имя, когда вы будете произносить его своими прекрасными устами и своим нежным голоском.
– Вот видишь, Флора, – заметил дон Иниго, – того, кто предсказал тебе, что ты встретишь в этом глухом углу нимфу Лести, ты назвала выдумщиком, не правда ли? А ведь он не обманул.
– Я не льщу, я восхищаюсь, – возразила цыганка.
Донья Флора улыбнулась, заливаясь краской, и поспешила переменить разговор, чувствуя себя неловко от этих наивных восхвалений. Она спросила:
– Что же ты ответила Нуньесу, душечка?
– А не лучше ли вам сначала узнать, какой вопрос он задал?
– Ну, какой же?
– Он осведомлялся о дороге, спрашивал, надежные ли тут места, пригоден ли для вас постоялый двор.
– Что же ты ему ответила?
– Ответила песенкой странников.
– Что же это за песенка?
– А вот послушайте.
Цыганка звонко, словно птица, пропела куплет андалусской песни, и напев, казалось, был просто модуляцией ее мелодичного голоса:
Небосклон ясен –
Берегись!
Путь безопасен –
Торопись!
Пусть синеокая Дева
Хранит тебя!..
Прощайте, путники, прощайте,
С богом путь свой продолжайте…
– Ты так ответила Нуньесу, душечка? – спросила донья Флора. – Ну а что же ты скажешь нам?
– Вам-то, красавица сеньора, я скажу всю правду, – отвечала цыганка, – потому что впервые девушка-горожанка говорит со мной ласково, без высокомерия.
Тут она подошла поближе к донье Флоре, положила правую руку на шею мула и, поднеся указательный палец левой руки к губам, произнесла:
– Не ездите дальше.
– Как же так?..
– Возвращайтесь обратно.
– Ты что, смеешься над нами?! – воскликнул дон Иниго.
– Бог свидетель, я даю вам совет, какой дала бы отцу и сестрице.
– И правда, не вернуться ли тебе в Альхаму с двумя слугами, доченька? – спросил дон Иниго.
– А вы, отец? – возразила донья Флора.
– Я поеду дальше с третьим слугой. Король будет завтра в Гранаде. Он повелел мне быть там нынче же. И я не заставлю ждать себя.
– Ну так я еду с вами. Там, где вы проедете, батюшка, проеду и я.
– Вот и хорошо! Поезжай вперед, Нуньес.
Тут дон Иниго вынул из кармана кошелек и протянул его цыганке.
Но она величественным движением отстранила его руку и произнесла:
– Не найти на свете кошелька в награду за совет, который я дала тебе, сеньор путешественник Спрячь кошелек – он понравится там, куда ты едешь.
Донья Флора отколола жемчужный аграф от своего платья и, знаком попросив девушку подойти еще ближе, молвила:
– Ну, а это ты примешь?
– От кого? – строго молвила цыганка.
– От подруги.
– Приму.
И она подошла к донье Флоре, встала рядом, закинув голову.
Донья Флора прикрепила аграф к вырезу платья цыганки, и пока дон Иниго, который был таким примерным христианином, что не потерпел бы дружеской близости дочки с полуневерной, давал последние распоряжения Нуньесу, донья Флора успела прикоснуться губами ко лбу прелестной девушки.
Нуньес уже отъехал шагов на тридцать.
– Едем! – крикнул дон Иниго.
– Едем, батюшка, – отвечала донья Флора.
И она заняла свое место справа от старика, который двинулся в путь, на прощание помахав рукой цыганке и крикнув трем своим людям – и тому, кто ехал впереди, и тем, кто ехал сзади:
– Эй вы, будьте внимательнее!
А цыганка все стояла, следя глазами за девушкой, которая назвала ее подругой, и вполголоса напевала свою песенку:
Прощайте, путники, прощайте,
С богом путь свой продолжайте!..
Она смотрела на них с явной тревогой, и тревога ее все. росла; но вот все они – и господа, и слуги – исчезли за пригорком, заслонившим горизонт, и, потеряв их из виду, она опустила голову и стала прислушиваться.
Прошло минут пять, а девушка все продолжала повторять:
Прощайте, путники, прощайте,
С богом путь свой продолжайте!..
И вдруг послышались выстрелы из аркебуз, раздались угрожающие крики, вопли; на вершине холма появился один из слуг, еще недавно ехавших позади маленького каравана.
Он был ранен в плечо и весь залит кровью. Он прижался к шее мула, вонзая в его бока шпоры, и молнией промчался мимо девушки с отчаянным криком:
– На помощь! Помогите! Убивают!
Цыганка постояла, раздумывая, потом, как видно, приняв какое-то решение, она схватила веретено, привязала к нему свой пояс и, взбежав на пригорок с такой быстротой, что козочка с трудом поспевала за ней, стала прыгать с камня на камень, пока не добралась до утеса, с вершины которого открывался вид на всю долину, и стала размахивать своим ярким поясом-шарфом и громко, изо всех сил крикнула три раза:
– Фернандо! Фернандо! Фернандо!
VI.
В ХАРЧЕВНЕ «У МАВРИТАНСКОГО КОРОЛЯ»
Если бы мы помчались туда, где произошли события, о которых догадались по шуму, с такой же быстротой, с какой слуга дона Иниго мчался оттуда, если б взлетели на вершину невысокой горы, возвышавшейся над дорогой, с такой же стремительностью, с какой цыганка со своей козочкой взбежала на самый край скалистого обрыва, откуда она махала поясом, – мы все равно опоздали бы и не увидели страшной схватки, залившей кровью узкую тропинку, ведущую к харчевне.
Увидели бы мы только трупы Нуньеса и его мула, загородившего дорогу, увидели бы, как тяжело раненный Торрибио карабкается к могильному кресту и, полумертвый, прислоняется к нему.
Дон Иниго и его дочь скрылись в харчевне, дверь захлопнулась за ними и разбойниками, захватившими их в плен.
Мы романисты и можем, как Мефистофель, сделать стены прозрачными или, как Асмодей, приподнять кровлю, поэтому не позволим, чтобы в подвластном нам мире произошли события, утаенные от наших читателей, – так дотронемся же до дверей харчевни, и они распахнутся, будто по мановению волшебного жезла, и мы скажем читателям: «Смотрите».
На полу харчевни бросались в глаза следы борьбы, начавшейся на дороге и продолжавшейся в доме. Кровавая полоса, длиной шагов в двадцать, запятнала порог и тянулась до угла стены, туда, где лежал слуга из свиты дона Иниго, раненный выстрелом из аркебузы; его перевязывали уже знакомая нам Амапола, та самая девушка, которая принесла цветы для путешественников, и трактирный слуга, который недавно держал под уздцы коня дона Рамиро д'Авила.
Бархатный берет дона Иниго и лоскут от белого плаща доньи Флоры валялись на ступеньках, ведущих со двора в кухню, – значит, здесь возобновилась борьба, сюда тащили пленников, здесь-то и надо было их искать.
От входной двери, к которой и вели две эти ступени, тянулась дорожка из цветов, разложенных гонцом любви прекрасной доньи Флоры, но цветы были растоптаны, смяты грязными башмаками, запачканы пылью, и на розах, лилиях и анемонах, словно рубины, блестели капли крови.
