Русь, опоясана рекамиИ дебрями окружена,С болотами и журавлями,И с мутным взором колдуна.
У Есенина:
Запугала нас сила нечистая,Что ни прорубь – везде колдуны.
Оставаясь верным жанру вступительного сочинения, Пелевин и на эту территорию казенного протащил дорогие ему мотивы: колдунов. Завершает Пелевин тем, чего от него, вероятно, ждали экзаменаторы: «Сергей Есенин и Александр Блок – два великих лирика начала века. Оба они принимали активное участие в литературной борьбе своего времени, примыкали к различным направлениям в искусстве. Тогда эта разница могла показаться существенной, но сегодня мы видим, насколько Блок и Есенин возвышаются над любыми литературными течениями. Мы вспоминаем не символиста Блока и имажиниста Есенина, а символизм и имажинизм как этапы пути этих поэтов»[3].
В Литинститут Пелевина приняли. Но обучение он не закончил. «Он проучился около трех лет и, насколько я помню, покинул институт сам, а не был отчислен», – вспоминал Михаил Лобанов, руководитель семинара прозы Литературного института[4].
Что не понравилось молодому писателю? Предположить несложно. Лобанов привел характеристику одного из текстов, которые Пелевин представлял на семинарах: «В рассказах В. Пелевина много мистических наблюдений, иногда утрированных. В последнем рассказе попытка “сюрреалистического” повествования (о том, как наступает смерть). Еще пока – авторские поиски, идущие скорее от отвлеченного философствования, а не от подлинного духовного опыта…»
В те годы, когда писатель более охотно давал интервью, он скажет в беседе с американским филологом Салли Лейрд, что учеба в Литинституте не дала ему ровным счетом ничего: «Все студенты института хотели только наладить связи. Сейчас эти связи мне не нужны, и даже как-то странно об этом вспоминать. Связи – это было целью».
Учеба подкреплялась практикой. В 1989-м Пелевин оформляется в штат журнала Face to Face корреспондентом.
Что может лампочка
Если посмотреть, из каких профессий приходят в писательство, то на первом месте, конечно, будут врачи: Чехов, Булгаков, Верещагин. Это в России. В литературно дружественном Соединенном Королевстве больше шансов стать писателем у шпиона: Грэм Грин, Сомерсет Моэм, Энтони Бёрджесс. Но журналистика тоже служит неплохой школой: из газетных подвалов поднялся до хрестоматий Оноре де Бальзак. Однако казус Пелевина – не про журналиста, выросшего до прозаика. У него другой провенанс: он из переводчиков.
На протяжении восьмидесятых Пелевин шлифовал мысли и образы, перелицованные с английского. Отсюда страсть и способность к каламбурам международного масштаба, которые, по мнению одних, украшают, по мнению других – портят многие пелевинские книги (см. «Каламбуры»).
Первый крупный переводческий опыт Пелевина – The Book of Runes: A Handbook for the Use of an Ancient Oracle.
«Он всегда был большой любитель фантастики. Сам переводил, – вспоминает Москалев. – Мы с женой были в Англии и купили там “Гадание по рунам” Ральфа Блюма с рунами в виде камешков. Предложили Вите перевести книжку в обмен на рунический оракул, то есть мы дарим ему книгу за то, что он ее переводит. Витя перевел. Вещь была опубликована в “Науке и религии”. А это еще советские времена, то есть тираж под миллион. Письма шли мешками: “Пишут сотрудники такой-то атомной электростанции. Только что мы выбросили на смене три руны, получилось то-то и то-то. Как понимать?”»
В «Науку и религию» Пелевина привел член редакции Эдуард Геворкян, писатель-фантаст. Это издание – особый тип журналов позднеперестроечной поры, докоммерсантовской эпохи многоточий и клише. В том январском номере 1989-го, где был опубликован «Оракул», встречаются заголовки, на которые сегодня сложно смотреть, не пустив слезу умиления: «Кто вы, братья по разуму?», «Здоровье и квантовая механика», «Робот спрашивает – робот понимает», «Что может лампочка?», «С точки зрения моей науки…». По «вашим просьбам» Павел и Тамара Глоба составляют гороскоп Сталина.
Наконец, под занавес Советского Союза выходит максимовский перевод Кастанеды с примечательным для нас «поминальником»:
Карлос Кастанеда. Отдельная реальность: Продолжение бесед с доном Хуаном / Карлос Кастанеда; Перевод с англ. Василия Павловича Максимова, иллюстрации Сергея Рокамболя, редактор перевода Виктор Пелевин. М.: Миф, 1991. 223,[1] с. ил. 20 см
Собственно, это и есть квинтэссенция пелевинского круга 80-х – начала 90-х, из вращений в котором рано или поздно должно было родиться что-то свое. И оно родилось.
«Игнат»
Журнал «Наука и религия» дорог поклонникам Пелевина не только тем, что будущий писатель зарабатывал там свой хлеб редактурой переводов Кастанеды и нес руническое знание в широкие массы.
В декабрьском номере за 1989 год на 27–29-й страницах в секции «Люди науки» напечатан материал Э. Касабяна «Я играл в оригинальные шахматы», посвященный профессору Г. Демирчогляну. Фотография Демирчогляна была всего одна, на две полосы материал не помещался, а на три разверстали так, что оставался подвал. Очевидно, место надо было заполнить. Сюда и встала «сказочка» молодого сотрудника журнала Виктора Пелевина «Колдун Игнат и люди». Пелевинская притча не обозначена ни в содержании журнала, ни в списке всех материалов за 1989 год. Вероятно, решение принималось в последний момент. Это и есть первая литературная публикация Пелевина под собственной фамилией.
Поскольку в том же номере печатался гороскоп на весь 1990 год, тираж журнала составил 530 000 экземпляров. Цена, просто для справки, 40 копеек. Так главный постсоветский писатель успел побыть писателем советским с соответствующим охватом аудитории.
Первая публикация для писателя как первый поцелуй для всех остальных, а то и важнее. «Милый друг» Жорж Дюруа в романе Ги де Мопассана, с трудом выдерживая невнимание всего человечества к своему дебюту, лично призывал посетителей кафе полистать газету, в которой «много интересного». Достигшие успеха авторы частенько уничтожают свои первые публичные опыты (как Гоголь) или, что, может быть, еще страшнее, переписывают их (как Тургенев). Вторая редакция принижает значение первой и становится основной. Ничего хорошего из этого обычно не выходит. Так, страдавшие перфекционизмом Тернер и Репин упорно меняли цвета на своих полотнах, гонясь за бо́льшим правдоподобием. А зачем? Ну поменялись твои взгляды, что естественно. Разонравились юношеские опыты, бывает. Так ты пойди другое напиши – зачем старое-то трогать?
У Пелевина с дебютом все в порядке. Он его не переписывал, не уничтожал, а, напротив, охотно переиздавал (см. «Relics»). Может быть, дело тут в том, что первые пелевинские вещи вышли в свет уже «отлежавшись». Они писались по большей части еще в 1980-е, и до момента первой публикации у автора была масса возможностей их отредактировать до нужного ему состояния.
По воспоминаниям товарища пелевинской юности Сергея Москалева, набирались первые рассказы на его «Атари СТ», клоне «Макинтоша».
«Мы делали пластинку для Брайана Ино, продюсировали диск Дживана Гаспаряна – за работу нам привезли компьютер, который стоил страшных денег и был невероятной редкостью, – вспоминает Москалев. – Писали-то тогда в основном руками или на печатной машинке, а чтобы кто-то тебя редактировал, надо было войти в тусовку. Пелевин тогда туда не входил. А тут – красота, можешь сам себя править, напечатать-посмотреть-переделать. Так вот Пелевин тогда жил у нас дома в Москве: поливал цветы, кормил кошку и работал за “Атари”. Дискеты с “Шестипалым”, “Днем бульдозериста” у меня до сих пор лежат… Пелевин – человек потрясающего трудолюбия. В то время он мог часов двенадцать методично работать – и продуктивно! Бывает же, что пишут по двенадцать часов, а потом все уничтожают. С Витей не так: он страшно продуктивен».
