— Именно, именно! — в совершенном восторге от догадливости супруги вскричал Павел Петрович, несколько раз с благодарностью пожимая ей руку. — Неподражаемый напиток! Какой аромат! И пена какая! Я нигде не пивал такого и тщетно наши кафешенки с Кутайсовым пытались приготовить что-либо подобное.
— Если ваше величество прикажут, — скромно сказал аббат Губер, — то я могу приготовить даже сейчас настоящий шоколад отцов иезуитов.
— Аббат! — закричал император в восторге. — Ты умеешь приготовлять настоящий иезуитский шоколад? Рымникский! — подмигнул он фельдмаршалу Суворову, сидевшему недалеко от Губера, — обними аббата за меня. Мне далеко тянуться до него через стол.
Фельдмаршал Суворов, в свою очередь, подмигнул императору и, потирая руки, с ужимками выскочил из-за стола и обнял аббата, обхватив его руками сзади и крича:
— Виват, Лойола!
Император замахал руками и прыснул со смеху, увлекая и обступивших его девочек, тоже звонко рассмеявшихся.
— Если ваше величество прикажут… — сказал, с достоинством поднимаясь, аббат Губер.
— Вари, брат, ха, ха! Вари, вари! Ха! Ха! — хохотал император.
Все вельможи почли необходимым последовать примеру императора и тоже захохотали. Смех заразил монастырок и стал беззаботными серебристыми волнами перекатываться по саду.
И под этот смех аббат Губер, не теряя достоинства, но показывая, что понимает милую шутку, с пристойной духовной особе важностью отправился на монастырскую кухню варить шоколад.
Еще смех продолжал звенеть в группах резвившихся в цветниках девушек, а виновник его, совершенно успокоившись, завел беседу о живописи Рафаэля с королем Августом, поражая даже такого знатока, каким в Европе считался Понятовский, глубиной суждений. Аббат Губер возвратился через полчаса, с важностью неся на золоченом подносе серебряный шоколадник, из носика которого распространялся ароматический пар. За ним сама почтенная начальница, София Ивановна Делафон, несла подносик с двумя севрскими чудной работы чашками и горкой бриошей. Она понимала всю значимость взятой на себя аббатом задачи попотчевать императора настоящим иезуитским шоколадом. Что, если император будет не удовлетворен и разгневается на хвастовство аббата? Что будет с ним? Еще хорошо, что он вышлет его на запад, а если на восток? И что станется с обширными планами, основания которым уже положены аббатом?
Но аббат нес свой шоколад с горделивой уверенностью.
— Сварил? — крикнул Павел Петрович опять разражаясь смехом. — Давай, давай сюда! Посмотрим!
— Извольте попробовать, государь сказал аббат.
София Ивановна поставила поднос с чашками перед императором, аббат же с ловкостью опытнейшего кафешенка, высоко поднял шоколадник, тонкой струйкой напенил темную, ароматную жидкость в обе чашки.
— Извольте попробовать, государь, — повторил он, почтительно склоняя голову с тонзурой прикрытой фиолетовой шапочкой.
— Постой, — сказал император серьезно — выпей сначала сам чашечку.
— Если прикажете, государь…
Аббат взял чашечку и приложился к ней.
— До дна, аббат, до дна, — строго сказал император, пристально глядя в лицо иезуита.
Аббат выпил, обжигая губы и язык пламенной жидкостью, с стоическим терпением чашку до дна и низко поклонился императору.
Среди общего молчаливого внимания Павел Петрович поднес другую чашку к устам, отведал и тоже поклонился аббату.
— Господин аббат Губер, — торжественно сказал император, — ваш шоколад есть точно настоящий иезуитский шоколад. Marie, отведай! — обратился он к императрице, подавая чашку.
Государыня пригубила шоколад и поспешила сказать, что напиток превосходен и совершенно такой, каким их угощали виленские отцы.
— Господин аббат Губер, — повторил с прежней торжественностью низко кланявшемуся иезуиту император, — жалую вас мальтийским крестом и командорством, кроме того, имеете вы получить от трезорьера нашего шестьсот шестьдесят шесть душ и табакерку, бриллиантами украшенную, с портретом нашим, и впредь имеете доступ в кабинет наш во всякое время без особливого доклада. Есмь вам благосклонным!
VIII. Горелки
Полдник кончился. Император, императрица и все августейшие и высокие гости сошли в цветники. Было уже пять часов и дневной жар несколько спал. Напоенный благоуханием цветов воздух освежали брызги каскадов. Из аллей, боскетов, куртин и рощиц обширного парка веяло тенью и свежестью. Вельможи окружили сияющего аббата Губера, поздравляли с монаршей милостью, и умоляли сообщить им секрет варки иезуитского шоколада.
— О, это совсем просто, господа, совсем просто! — уклоняясь, с любезностью отвечал лукавый иезуит.
Тень опасения и недовольства легла на лица некоторых из французских роялистов. Принц Конде, видимо, был расстроен, но это не помешало ему взять аббата под руку и, прогуливаясь, развить перед ним идеи спасения алтарей и престолов единением всех людей доброй воли, преданных богоучрежденным порядкам. Будучи недалеко от императора, принц громко сказал:
— La cause du roi de France est celle de tous les rois! (Дело французского короля есть дело всех королей!)
Но император не обратил внимания на фразу принца. Он направился к тесной группе монастырок. Они окружили придворного шута Иванушку. Шут гремел бубенчиками. Звонкий девичий смех сопровождал остроумные ответы шута на обычный вопрос: «Что от кого родится?»
Иванушка был бритый, плешивый, маленький старичок; узкие глазки его сверкали замечательным умом.
Павел Петрович приблизился. Цветник смеющихся монастырок расступился. Вельможи следовали за государем. Под приятными улыбками у врагов лопухинской партии скрывалась уже зародившаяся ненависть к злому и остроумному лопухинскому шуту, знавшему слабости и причуды каждого и всю скандальную хронику двора и обеих столиц. Милость к Лопухиной озаряла всех, с ней связанных, даже шута Иванушку. Придворная челядь завидовала быстрой карьере старикашки. Вельможи видели в нем лопухинского шпиона. Сторонники Лопухиных, наоборот, сладко, заигрывающе хихикали, подмигивая приятельски дураку.
— Господа, — обратился император к окружавшим его, — не пренебрегайте Иванушкой. В доброе старое время голова под колпаком с бубенчиками нередко видела дальше головы, осененной венцом!
— Что от меня родится, Иванушка? — желая угодить монарху, спросил и «бриллиантовый» князь Куракин.
— От тебя: обеды, ужины, бутылки, рюмки, браслеты, запонки, манжеты, табакерки, корсеты, подвязки! — отвечал шут.
Император и все вельможи улыбались. И Куракин снисходительной миной старался скрыть досаду.
— А что от меня родится, шут? — спросил фельдмаршал Суворов.
— Правда, честь, походы, победы, слава, слава, слава! — отвечал шут и, сняв колпак с бубенчиками, подбросил его и подхватил неловко опять на свою острую, плешивую голову.
— А еще что? — сказал Павел Петрович.
— Ревность, женины дрязги, салоны, туфли, рога, рожки!
— Лови! — крикнул Суворов, бросая шуту червонец.
Все знали нелады и ревность великого полководца к жене, ему изменявшей, несколько раз уже затевавшего с ней развод и вновь мирившегося.
— А от меня? — сказал король Август Понятовский.
— Старое венгерское, векселя, польские фляки, подагра, паутина!
— Дерзкий шут! — покраснев и надувшись, сказал развенчанный король и отошел.
Государь потирал руки от удовольствия. Вельможи улыбались.
— Ну, а вот от этого? — спросил государь, указывая на поэта и сенатора Державина.
— Оды, лесть, ябеды, кляузы, рифмы, стопы, реестры, мемории, тропы, фигуры, наказы, указы, синекдохи, гиперболы, архивная моль!
— Что от меня родится, Иванушка? — спросила хорошенькая, белокурая монастырка с родинкой на щеке.
— Капризы, стрекозы, лилии, розаны, леденчики, пастила, тряпки, башмаки, бантики!
— А от меня? — спросила другая смуглянка с огненными глазами.
— Яд, ревность, кинжалы, змеи, драконы, черные маски, червонцы!
— А от меня, Иванушка? — спросила полная, высокая девица.
— Варенье, соленье, печенье, пряженье, четырнадцать котят!
— Ну, Иван, теперь и мне скажи, что от меня родится? — сказал, наконец, и государь.
Все с интересом ожидали ответа шута. А он сморщился, подперши одной рукой голову, а другой растирая под ложечкой:
— Ой! Ой! Живот болит! — взвыл, наконец, шут.
— Говори! Говори, брат! — требовал император. — Назвался груздем — полезай в кузов.
Шут повесил на сторону голову и плачевным тоном забормотал:
— От тебя, государь, родятся: чины, кресты, ленты, вотчины, сибирки, палки, каторги, кнуты!
Услышав такой дерзкий ответ государю, придворные помертвели от ужаса, ожидая грозы, в то же время одни радуясь, другие горюя, что вызвал ее именно шут временщика Лопухина и его дочери. И гроза уже приближалась. Император стал пыхтеть, отдуваться, откидывать голову назад, лицо его потемнело и перекосилось судорогой… Еще мгновение и страшный припадок слепого гнева уничтожил бы смелого шута да и тех, может быть, кто подвернулся бы при этом. Но, к счастью, четырнадцатилетняя прелестная Дашенька Бенкендорф и несколько других монастырок подошли к государю и с низким реверансом просили его пожаловать на луг, посмотреть игру в горелки. Мгновенно настроение императора изменилось. Он расцвел улыбкой и, предложив руку Дашеньке, пошел на обширный луг, где уже игра была в полном разгаре и монастырки, со звонкими криками и смехом, неслись, словно античные нимфы, ловя друг друга.
