как аспект справедливости выносился за скобки. В Руанде прибегли к уголовному преследованию тех, кто совершал преступления, но на короткое время.
Переходные процессы, в результате которых диктатуры и автократические режимы под давлением требований правды и справедливости трансформируются в демократии, являются исторической новацией. По словам Кристины Хесс, эти новации возникли потому, что массовые жертвы государственного террора и таких макропреступлений, как резня, геноцид и другие виды тяжких нарушений прав человека, маргинализированы и игнорируются традиционной правовой системой, ориентированной на отдельную личность. Для того чтобы правовая практика против преступного режима и его жертв была более действенной, понадобились новые инструменты судебного преследования и наказания. Если современное уголовное право настроено односторонне на преступника, то указанные юридические новации призваны «улучшить в правовом и практическом смысле положение жертв»[37].
Павел Махцевич, бывший директор гданьского Музея Второй мировой войны, считает слишком идеализированными представления о демократизации посредством правосудия переходного периода. Он ощутил на себе откат демократизации в Польше и хорошо знает, что означает «страна с ограниченной демократией». В докладе, сделанном в берлинском Институте перспективных исследований (Wissenschaftskolleg), он представил анализ «правосудия переходного периода», которое, по его мнению, направлено не столько на защиту жертв, сколько на преследование преступников. Павел Махцевич предпочел говорить не о «правосудии переходного периода», а о «ретребутивном (карательном) правосудии», то есть о «судебном преследовании лидеров преступного режима и лиц, совершивших преступления по идеологическим и политическим мотивам». Он призвал учесть, что столь необходимый для демократизации «расчет с преступлениями и нарушениями, доставшимися в наследство от свергнутого режима и его исполнителей», крайне проблематичен и во многом неполон, потому что он политически инструментализирован и обременен разнообразными искажениями исторической правды[38].
Германии выпала особая роль в истории Европейского союза и прежде всего в его демократизации, ибо ей пришлось извлечь из своей истории двойной урок: в 1945 году, когда она вышла из фашистской диктатуры Гитлера, и в 1989 году, когда вышла из коммунистической диктатуры СЕПГ. Сравнение обоих транзитов напрашивается уже потому, что демонтаж второй диктатуры происходил в Германии с учетом преодоления первой диктатуры. Норберт Фрай[39] прокомментировал эту ситуацию следующим образом: «То, что было непоправимо упущено после краха „первой диктатуры“, а именно уголовное преследование за преступления национал-социализма, не должно было повториться в ходе преодоления „второй диктатуры“»[40].
Историческое сравнение между концом нацистской диктатуры и концом диктатуры СЕПГ будет рассмотрено во второй части книги. В качестве еще одного примера мы возьмем Испанию, где в 1977 году произошел мирный переход от диктатуры Франко к демократии. Становление правового государства там осуществлялось не через процедуры «правосудия переходного периода» и не посредством ритуалов общественного примирения, а по иной модели. Перемены в Испании начались с «пакта о молчании».
Урок третий: историческая правда и формирование немецкой мемориальной культуры
Понятие «мемориальная культура» (Erinnerungskultur) присутствует в научных дискуссиях, выступлениях политиков, а также в средствах массовой информации и в повседневной речи с 1990-х годов. Мы сталкиваемся с ним постоянно, от воскресной проповеди до заголовка в «Шпигеле» на первой странице[41], а потому больше не осознаём, насколько ново это словообразование. Причем ново не только собственно слово, но и его смысл. Однако почему этот ответ на эпохальное преступление, каким стал Холокост, пришел так поздно? Почему по окончании Второй мировой войны никто не говорил о мемориальной культуре? Почему столь долгое время люди предпочитали молчать?
Вопрос можно повернуть и спросить: «А зачем вообще помнить?» Не лучше ли после травматических событий истории забыть о них? Ян Филипп Реемтсма[42] весьма эмоционально высказался против распространенного мнения, будто памятование само по себе есть благо: «Обязанность помнить, императивная семантика памяти… Но в чем состоит императив воспроизводства памяти? Памятование и забвение – свойства человеческой памяти, как таковые они не хороши и не плохи; обе эти способности лишь помогают справляться с жизненными обстоятельствами»[43].
Эту мыслью следует принять безусловно. Можно привести примеры, свидетельствующие о том, что память способна разжигать ненависть и ресентименты, заслонять собой будущее и доводить людей до депрессии. Именно такие негативные свойства памяти имел в виду Уинстон Черчилль, выступая в сентябре 1946 года перед студентами Цюрихского университета. В своей речи он подчеркивал необходимость забвения: «Мы все должны повернуться спиной к ужасам прошлого. Надо смотреть в будущее. Мы не можем позволить себе пустить в грядущее ненависть и месть, порожденные ранами прошлого. Если мы хотим спасти Европу от бесконечных бедствий и полного уничтожения, то в основание этого должен лечь акт веры в европейскую семью и акт забвения всех преступлений и ошибок прошлого»[44].
Укрепление мира и устремленность в будущее через забвение
Речь Черчилля в защиту забвения исходила из важности исторического урока. Он хорошо понимал, какую роль сыграло в 1918 году, по окончании Первой мировой войны, символическое унижение Германии, закрепленное решением международного суда, которое, в свою очередь, отсылало к унижению Франции Германией после Франко-прусской войны 1870–1871 годов. Версальский договор не сумел обеспечить прочного мира, наоборот, он привел к противоположному результату, а именно породил глубокую затаенную обиду. Черчилль слишком хорошо знал, что немцы тогда не только не забыли своего поражения и ликования победителей, но и смогли превратить «позор Версаля» в орудие политической мобилизации. Если для других стран изнурительная позиционная война Первой мировой обернулась, несмотря на победу, депрессией и демотивацией, то энергия реваншизма толкнула немцев прямиком в руки Гитлера и во Вторую мировую войну.
Черчилль не мог не считать память опасной, ибо на собственном опыте убедился, что она распаляет чувство ненависти и жажду мести. Поэтому он и ратовал за всеобщее забвение. Но такое забвение тогда означало не «вытеснение» из сознания, а «освобождение». Забвение приобретало положительный смысл, поскольку сулило глубокое обновление и открывало путь к совместному будущему. От этого будущего ожидался только позитив: развитие, рост, прогресс. Причем эти главные установки модернизационной культуры после 1945 года в равной мере разделялись и в западной, и Восточной Европе[45]. Черчилль извлек урок истории. Немцы не только не забывали «позор Версаля», но истово помнили о нем, что и привело их ко Второй мировой войне. Поэтому урок истории гласил: память опасна, от нее следует отказаться, а забвение целительно, оно заглушает желание мести и открывает перспективы нового будущего.
В опубликованной в 2010 году книге «Заповедь забвения и неотвратимость памятования» специалист по истории античности Кристиан Майер напомнил нам о том, что забвение – ценный политический ресурс, который может после войны, особенно гражданской войны,
