Немецкое судно с прямым парусом и навесным рулем.
Гравюра из «Странствий» («Peregrinationes») Бренденбаха. Майнц, 1486 г.
С того времени корабль был капиталом, который распродавался «акциями» и бывал разделен между несколькими собственниками.
Каждая эпоха делает лишь посильную ей работу. У каждого времени есть отведенный ему ресурс идей, материалов и людей. Ранее мы убедились, что древние греки внесли немалую лепту в «ларец изобретений» (колесо, упряжь, мельница, рубанок, порох, бумага, книгопечатание). Изобретения Нового времени (в металлургии, судостроении, оптике, оружии) дадут новый толчок прогрессу, послужив основанием технологического оптимизма Декарта. Причем физика и математика должны были прийти на помощь технике. В этом случае эотехническая машина превращалась в палеотехническую (Л. Мэмфорд), возникая при помощи теоретических научных расчетов. Голландцы изготовили подзорную трубу, как некий полезный предмет, но еще не как точный инструмент. Галилей, увеличив точность и разрешающую способность линз, приступил к изготовлению инструментов для науки и ученых (телескоп и микроскоп). На смену приблизительности приходит «точность». Так что не случаен тот факт, пишет ученый А. Койре, что первый оптический инструмент был изобретен Галилеем, а первая машина Нового времени (для нарезки параболических линз) – французским ученым Декартом.[36]
В итоге на смену нелепой, и, по сути своей, фарисейской пословицы монархов: «Точность – вежливость королей» появляется другая: «Точность – оружие ученых»… Материальным символом и воплощением перемен явилось создание первой механической вычислительной машины. Ее «отцом» был профессор Тюбингенского университета В. Шикард (1592–1635). Считают, что И. Кеплер подсказал ему идею заняться созданием вычислительной машины. Во всяком случае об этом говорит факт его регулярной переписки с ним. Шикард в письме к Кеплеру (20 сентября 1623 г.) сообщает, что он построил счетную машину, выполняющую четыре арифметических действия.[37]
Во времена расцвета эпохи Возрождения ученые вынуждены были еще опираться на крайне недостоверные и сомнительные данные. Профессора университетов, не говоря уже о монашеской «ученой» братии (нередко они представлены в одних и тех же лицах), продолжали «путаться в одеждах Аристотеля». Жизнь же обычного ученого долгое время подобна была жизни бродяги или преступника, за которым шла постоянная охота. Однако наступали времена, когда знания стали цениться все больше. Известная фраза Ф. Энгельса о том, что когда у общества появляется некая техническая потребность, то она продвигает науку вперед больше, чем добрый десяток университетов, была подтверждена жизнью. Возникший в 1579 г. английский Грешем-колледж стал скорее научным центром, нежели гуманитарно-теологическим учреждением (вроде Коллеж де Франс). Курс наук читался на английском и латыни, профессора преподавали геометрию и астрономию. Грешем-колледж придавал большое значение знаниям навигационных приборов (для подготовки моряков).
Возникновение инженерных наук восходит к французской Corps du Genie (1676). В стенах «корпуса» возникло в XVII–XVIII вв. несколько артиллерийских школ, где преподавались и инженерные науки. В эпоху Людовика XV главным инженером мостов и дорог был назначен Жан Родольф Перроне (1708–1794). Он-то и заложил основы первой формальной школы инженеров мира (1747), которая с 1775 г. стала трехгодичной и получила название «Школы мостов и дорог». В Англии, в Вулвиче, открыта Королевская военная академия (1741 г.), в задачи которой входила подготовка офицеров-артиллеристов и инженеров.[38]
Иоган Кеплер.
Научная революция, как писал английский профессор Баттерфилд, «затмевает все имевшее место после возникновения христианства и низводит Возрождение и Реформацию до уровня простых эпизодов, простых перемещений внутри системы средневекового христианства».[39] Из сферы теологии ум все чаще устремляется в естественно-научное русло. Вчерашний монах-мистик становится Дедалом! Наличие принципиального поворота в характере научного мышления, подготовке европейских интеллектуалов несомненно. Воплощается в жизнь библейское пророчество (кн. Даниила, XII, 5): «Много поколений пройдет, и разнообразна будет наука»).
Знаменательно и такое явление, как «персонификация веков»… Ранее люди вели счет на тысячелетия, а то и вообще забывали о времени, ибо оно не имело принципиального значения. Столь ничтожны и малозначимы были происходящие в быту и жизни перемены. С началом новой эры время как бы сжимается, уплотняется, группируется в связки. Возникает выражение – «Saeculorum novus nascitur ordo» («Рождается новый ряд веков»). Отныне каждый век имеет особую, характерную для него, во многом непохожую «физиономию».
Восемнадцатый век известен как «век философии». Его назовут еще и «веком Просвещения». Русский писатель Вл. Даль дает такое определение слову «просвещенье»: «Свет науки и разума, согреваемый чистою нравственностью; развитие умственных и нравственных сил человека; научное образование, при ясном сознании долга своего и цели жизни», добавляя при этом: «Просвещенье одною наукою, одного только ума, односторонне, и не ведёт к добру».[40] Каждая группа жаждет нацепить собственную табличку на свою эпоху. Историки стали называть XIX век «веком истории», инженеры и ученые – «веком машин и наук», индустриалы – «веком промышленности», торговцы – «веком торговли» и т. д. и т. п.
«Гомо сапиенс» стал пробуждаться от летаргического сна (сна разума). Долгое время условия его существования были таковы, что он напоминал скорее животного, нежели человека. Не мудрено, что и в оценках его приравнивали к животным. Савонарола говорил: «Нет более вредного животного, чем человек, не следующий законам». Монтескье характеризовал человека как «общительное животное», Вольтер называл его весьма «странным животным», Лабрюйер видел в тружениках каких-то животных, обладающих «чем-то вроде членораздельной речи», а немецкий философ Фейербах назвал его «религиозным животным». Конечно, многие следовали тут за Аристотелем, видевшим в человеке прежде всего «социальное животное». И все это viri doctissimi! («ученейшие и мудрейшие мужи!»). Впрочем, «животный» интерес к человеку предвосхищал «человеческий» интерес к самим животным (труды Ч. Дарвина, Д. Романеса и других). Ум человека освобождался от пантеистического преклонения перед природой. Народ постепенно начал выходить из животного состояния, перестал раболепствовать перед дворянством, монархом или сутаной. Человек дерзнул поставить себя в центр мироздания, заявив: «Homo sum!» («Я – человек!»). В его личной судьбе все большую роль играют образование и культура.
Веку революции предшествует век критики. Когда в обществе скапливается достаточное количество глупости и мерзости, нужны не столько авгуры, толкующие очередную «волю богов», сколь разгребатели грязи, готовые вычистить «авгиевы конюшни»… С другой стороны, минула и элегическая эпоха Возрождения, когда, как отмечал Р. Гвардини, «прежде всего необыкновенное, гениальное становится масштабом ценности жизни». Ушли в небытие и несколько наивные представления М. Фичино об абстрактной идеальной личности. Человек новой эпохи критичен, практичен, даже циничен. Он исповедует реалистичное правило «Volere – potere!» (Желать – это мочь).
Критика суеверий, всего отжившего в обществе и человеке становится «острой приправой» к беседе. Многие разделяют точку зрения Паскаля и Бомарше. Первый считал, что нужно благодарить тех, кто указывает нам на наши недостатки. Второй высказывался в весьма схожем духе: «Исправить людей можно, но лишь показав их таковыми, каковы они на самом деле». Все согласны с тем, если бы вся эта болезненная операция проходила так сказать «под наркозом Разума» (путем замены наукою слепой веры и фанатизма). «Почему не поднять голос против злодеев прошлого, знаменитых основоположников суеверия и фанатизма, тех, кто впервые схватил на алтаре нож, чтобы отдать на заклание строптивых, не желающих принять их воззрения?» – писал Вольтер.
В то же время человек начинает ощущать, что для выяснения его отношений с миром ему не хватает откровения. В итоге, лишенный ориентиров и посредника, он, вдруг, понимает, что заблудился в дикой чаще Вселенной. Поэтому XV и XVI века – это века огромной тревоги, невыносимого смятения, кризиса… Спасением для западного человека становится вера, новое верование: вера в разум, в «nuove scienze» («новую науку»). Испанский философ Ортега-и-Гассет скажет: «Поверженный человек возрождается».[41]
Наука с небес спускается на землю. Научные споры XVI–XVII вв. вращались вокруг «небесной тверди» и астрологии (изучение движения планет, составление астрономических таблиц, календари, прогнозов и пророчеств). Астрология имела определенные заслуги в деле становления науки. На протяжении ряда веков сильные мира сего (государи, короли, князья, цари, президенты, одним словом правители всех мастей) выделяли деньги и средства только «под астрологию». Каждый из них хотел узнать свое будущее, предвидеть судьбу. Некоторые ученые-астрологи (вроде знаменитого Нострадамуса) весьма преуспели. Великий Кеплер составил гороскоп для известного полководца эпохи Тридцатилетней войны Валленштейна (где с точностью до месяца предсказал его смерть). На эти средства возводились обсерватории и лаборатории, приобретались и изобретались всевозможные приборы, книги и инструменты, велись активные поиски. Между «астрономией» («астрон» – «звезда» и «номос» – «закон») и «астрологией» («астро» – «звезда» и «логия» – «учение, наука, знание») не было глубоких смысловых различий. Это схожие понятия. Вплоть до XVIII в. их воспринимали как близкие науки. Так, в германских университетах астрология преподавалась в качестве учебной дисциплины до 1820 года.[42]
