как раз напротив него в ограде имеется небольшое отверстие, через которое мы и сможем поговорить с Вами.
Извините за столь неромантичное место свидания, но ничего иного я, увы, пока предложить не могу.
Я буду очень рад, если Вы согласитесь повидаться со мной, ну а если не захотите или не сможете – в обиде тоже не останусь. Понимаю и то, что встречаться с русскими военнопленными здесь, в этой обстановке, не очень-то привлекательно, к тому же далеко не безопасно.
Еще раз спасибо Вам и Вашим подругам от меня и моих товарищей за внимание и доброту.
Уважающий Вас
Федор Голобородов,
штурман-авиатор.
Ах, как не хотелось расставаться мне с таким чудным, таким искренним письмом! Но я понимала – оно предназначалось не мне (хотя именно мой адрес значился на конверте), а другой – Вере из Литтчено. Перепутал штурман-авиатор наши с ней адреса.
Вернувшись от Клодта домой, я побежала в Литтчено. К Шмидту за «аусвайсом» не пошла, справедливо рассудив, что вряд ли он отпустит меня так поздно, рискнула отправиться без пропуска.
Вера, чумазая, в рваном, грязном халате (она снова за что-то в немилости у своей «колдовки» – трудится на «черном дворе»), готовила корм свиньям. Я помахала перед ее носом конвертом: «Пляши! За такое письмо ты должна сбацать сразу и „Барыню“, и „Цыганочку“».
Вера с загоревшимися глазами с готовностью отбросила в сторону ведра и лопату, вытерла руки полой халата, поправила платок, подбоченилась и «выдала» мне по всем правилам – с «дробушками» и с поклонами – «Барыню». Потом, приняв соответствующую позу – раскинув руки и мелко дрожа плечами, – прошлась по двору павой, подняв наподобие цыганской юбки край своего драного халата и взбрыкивая то одной, то другой ногой, закружилась на месте под припевки: «Эх, раз, еще раз, еще много, много раз…» Под конец изогнулась в изящном реверансе. Слегка запыхавшаяся, подошла ко мне: «От кого?»
– От Феди. От летчика… Какое письмо, Верка! Ты извини, я прочла его, ведь на конверте – мой адрес.
Вера читала молча. Лицо ее горело.
– Если эта ведьма завтра не отпустит меня – я сбегу. Совсем! Сейчас так и скажу ей! – объявила она и, скинув с плеч халат, решительно направилась в дом. – Ты подожди меня здесь. Не уходи. Я сейчас…
Она действительно вскоре вернулась, лицо ее сияло. «Ведьма» отпустила ее, но вовсе не оттого, что испугалась Веркиных угроз, а просто потому, что ей надо было переслать какой-то пакет для своих городских знакомых, и она даже специально намеревалась отправить Веру в Мариенвердер. Напялив снова свой халат, веселая Вера продолжила уборку, а я, втайне завидуя ей, отправилась восвояси обратно.
Сегодня Вера обещала сразу с поезда зайти к нам, поделиться своими впечатлениями от встречи со штурманом-авиатором, но почему-то опять так и не явилась. Я напрасно в досаде прождала ее, не пошла даже к итальянцам, на день рождения Кончитты, хотя меня усиленно приглашали туда, и Джованни трижды прибегал за мной (Сима с Ниной и Миша были там).
Вообще, этот день, хотя и было у нас много народу, пролетел как-то бестолково и незаметно. А вечером… вечером опять напала тоска. Сдавила железными клещами сердце, встала колючим комом в горле, и снова невыносимо захотелось плакать, но на этот раз не легкими, светлыми слезами, а тяжелым, опустошающим душу рыданием. Однако даже поплакать не удалось – невидимые слезы высыхали где-то на пути к глазам. Серой, глухой тенью заползало в душу отчаяние, и вновь стало казаться, что не дождемся, не перенесем, не выдержим. Ведь, как выяснилось, то, что мы недавно слышали, оказалось вовсе не желанным артиллерийским громом. Вернее, тогда действительно стреляли орудия, но не те, на которые мы надеялись, а другие – шли где-то учения у немцев.
Ждали этот день. Он пришел, и исчез уже, и не оставил в памяти по себе ничего хорошего. Много еще воскресных дней впереди – но когда же они будут для нас по-настоящему воскресными?.. Эти невеселые, горькие размышления прервала метнувшаяся мимо окна тень. Раздался короткий стук в дверь. Миша вышел, из комнаты мне слышно, как звякнул откинутый в сторону крюк. Заглушенный шепот в коридоре, тихий смех. Через минуту Мишка ведет кого-то в комнату, а кого – в темноте не узнать. Свет у нас не горит – паразитский Шмидт вчера опять наорал на всех, что много нажгли электричества, и, как видно, исполнил свою угрозу – вывернул пробки… Так кто же это?
– Добрый вечер. Это я – Джонни.
Джонни… Прорвался-таки! По правде говоря, обрадовалась ему, как можно только обрадоваться внезапно возникшей перед глазами новейшей энциклопедии, в которой надеешься найти ответы на все интересующие тебя вопросы. Не успел он усесться на диван, как сразу спросила: что новенького? Обрадовал хорошими вестями, даже очень хорошими.
– Кричи «ура»! Сегодня пал Париж! На Восточном фронте дела тоже больше чем отличные. Советские войска не только повсюду вышли к Государственной границе СССР, но уже приступили к освобождению от гитлеровцев Польши и Румынии. Ими очищена вся Литва, сейчас идут бои в Латвии и в Эстонии!
Господи, как же много значит для человека вовремя услышанное доброе слово! Всего несколько фраз, и уже исчезли сомнения, улетучилось чувство безысходности, сгинуло напрочь, словно его и не было, глухое отчаяние. Не-ет, еще не все потеряно, и мы еще поживем! Мы всё вытерпим, всё перенесем, но дождемся их. Дождемся!
Заглянула из кухни Сима, позвала всех ужинать. Леонид, Миша и Юзеф поднялись, пригласив Джона, вышли. Встала за ними и я, но Джон слегка придержал меня за локоть.
– Обожди немного. Я должен уже скоро уйти. – В темноте он смотрел на меня снизу вверх. – Ты удивлена, что я здесь. Тебе это очень неприятно?
– Джонни, ну о чем ты говоришь…
Он отвел взгляд. Голос его дрогнул: «Мне просто необходимо было увидеть тебя… Знаешь, у меня сейчас очень трудные дни. От родителей долго нет известий. Уже почти два месяца. А эти свиньи обстреливают Лондон дни и ночи. Моя мама… Я не могу даже представить себе…»
Я снова опустилась рядом, на диван, дотронулась до его рукава, легонько погладила грубую ткань: «Джонни, но ведь ты ничего не знаешь наверное. Не надо думать только о плохом. Подожди еще. Возможно, письма где-то затерялись в пути, возможно, разбомбили почту, поезд, вагон, станцию, еще что-то. Сам же говоришь – Лондон беспрерывно обстреливается… Ты беспокоишься о родителях, а они беспокоятся о тебе. Они наверняка уже давно выехали из города, я помню – ты как-то говорил, что у твоего
