Дверь избы открылась и на крыльцо выбрались два мечника боярские, вытерли губы, липкие от медовухи. Следом вышел еще один, одетый побогаче и в шапке повыше. Рука его лежала на плече десятилетней девочки, дочери бортника, скуластой и конопатой, крепкого сложения, но немного постройнее отца, одетой в льняную рубаху до пят, зачем-то подпоясанную темно-коричневым, сыромятным ремнем. Пара, вышедшая первой, спустилась с крыльца, зашла с боков к остановившемуся бортнику. Руки их лежали на рукоятках, а полные наигранного презрения глаза не упускали из виду зубья рогатины. Старший загородился девочкой, крепче сжал ее плечо и пригрозил бортнику:
— Не вздумай дурить! Сам понимаешь, мы люди подневольные, что прикажут, то и делаем!
Бортник удобнее перехватил рогатину, посмотрел на мечников, подобравшихся к нему с боков, на пса, позабывшего о медведе и рвущегося загрызть непрошенных тетей, на девочку, на шее которой лежала сильная мужская рука, большой палец — на горле, готовый передавить в любой миг — и уронил оружие.
— Вяжите, — сказал старший мечник. Подручные сноровисто выполнили приказ.
Старший спустился с крыльца, подтолкнул девочку, разрешая попрощаться с отцом. Она остановилась в шаге, не решаясь подойти ближе, впилась в бортника взглядом, полным любви, звериной, жертвенной — чистый волчонок, прикажи отец — вцепится в глотку мечнику, будет грызть, пока не убьют, и даже тогда не разожмет зубы. Она ждала такого приказа. Но бортник словно бы не замечал ее.
— Чем это я не угодил боярину? Или трех бочек меда ему показалось мало?
— Двух, — ответил старший. — Одну по дороге разбили.
— Самую большую?
— Ее самую. А в остальных медок оказался… не того… — подмешал чего или нашептал — это тебе виднее. Все, кто попробовал, животами маются.
— Мало ли от чего живот может болеть?! Попили бы натощак настой кудрявого купыря — хворь как рукой бы сняло.
— Приедем к боярину, ему и расскажешь. Он третий день лежит, позеленел уже. Обещал на кол тебя посадить, как только привезем.
— Ну, это бабушка надвое сказала, — возразил бортник и повернулся к дочери. — За домом присматривай. С медведя сними шкуру, мясо засоли, а левую лапу сохрани: от бессонницы помогает, — он подмигнул дочери. — Травы накоси, но только не в полночь у болота, а то косу можешь сломать о разрыв-траву. И мешочек с травой кукушкины слезы, что у печки висит, не трогай: память напрочь отшибает, еще и меня забудешь! — грустно улыбнувшись, произнес он. — Ну, поехали, а то засветло не успеем.
— Доскачем, — не согласился старший, взбираясь на лошадь, которая трепещущими ноздрями ловила медвежий дух и тревожно перебирала копытами.
Один из мечников посадил бортника позади себя на лошадь. Девочка проводила их до ворот, посмотрела на лук и колчан со стрелами в волокуше, на левую лапу медведя, над которым кружил рой мух, черных, серых, зеленых.
Старый месяц старался боднуть острыми ротами тучное облако, проплывающее мимо, чтобы не закрыло его, дало еще посветить на луг у болота, где дочка бортника как бы отбивалась косой-горбушей от обступившей ее вражеской рати — высокой травы. Лезвие с тягучим шипением подрезало передних врагов под корень, укладывая на землю полукруглой полосой. Таких полос было уже десятка три, они тянулись от опушки леса, где паслась спутанная, соловая кобыла, казавшаяся в лунном свете серебристой, а под старой кривой березой лежал кудлатый пес с обрубленными ушами и хвостом и при каждом незнакомом звуке вскидывал голову, принюхивался и приоткрывал пасть, точно пугал невидимых врагов острыми клыками.
Коса звякнула и разлетелась на две части. Звук был такой пронзительный, что лошадь шарахнулась и всхрапнула, а собака грозно зарычала. Девочка собрала траву в том месте, отнесла в неглубокую впадинку, заполненную дождевой водой. Почти вся трава осталась плавать на поверхности, девочка отвела ее к одному краю, чтобы видно было дно, на котором лежала тонкая травинка с двумя четырехугольными листиками. Дочка бортника достала ее, повертела в руке, разглядывая. На воздухе травинка как бы покраснела от смущения, стала цвета червонного золота. Она была мягка, податлива, легко сворачивалась в кольцо и стремительно разворачивалась, стоило отпустить, а когда девочка дотронулась ею до обломка косы, тот пронзительно звякнул и распался на несколько частей. Девочка положила разрыв-траву в торбу, притороченную к седлу, где уже была медвежья лапа и мешочек с травой кукушкины слезы. Ловко вскочив в седло, она свистнула псу, поскакала по ночному лесу, замершему, опасливо усваивавшему перестук лошадиных копыт.
Съезжая изба стояла на площади рядом с двором боярина и напротив церкви. В верхних комнатах было темно и тихо, спали все, а в подвале светилось маленькое окошко — ребенок голову еле просунет, — заделанное бычьим пузырем. На дальней околице села постукивала колотушка сторожа и изредка взбрехивала собака. Полаяли они и на боярском дворе, почуяв чужого пса, но так как он не отзывался, вскоре затихли. Дочка бортника слезла у избы с лошади, привязала ее к коновязи и показала рукой псу, чтобы лежал здесь. Она достала из торбы медвежью лапу, разрыв-траву и кукушкины слезы, подошла к обитой железом двери, ведущей в подвал, постучалась.
— Господи Исусе Христе, помилуй нас!
— Аминь! — послышался за дверью мужской голос. — Кого там нелегкая принесла?
— Я дочка бортника.
— Утром придешь, ему сейчас не до тебя.
— Мне надо к утру домой вернуться, за хозяйством некому присматривать. Я много принесла, на всех хватит, и медовухи целый кувшин.
— Пусти ее, — послышался другой мужской голос, подрагивающий, будто говорящий ехал в тряской телеге.
Проскрипел дубовый запор, дверь приоткрылась. Чернобородый и кривой на правый глаз кат с жилистыми руками окинул девочку взглядом с головы до ног, пытаясь найти кувшин с медовухой. Дочка бортника поднесла к его лицу левую медвежью лапу, похожую на человеческую, только слишком заросшую, повела влево-вправо — и будто намазала густым клеем: глаза ката слиплись, щеки и губы обмякли, расплылись. Он покачнулся и, придерживаясь рукой за стену, спустился по лестнице в три ступеньки в комнатенку, низкую и узкую, в которой стоял стол и две лавки, а на стене висели орудия пыток. Кат добрался до ближней лавки и рухнул на нее, как подрубленный. Его товарищ, низколобый и с вывороченными ноздрями, словно набитыми комками черных волос, приоткрыл рот, намереваясь ругнуться, но не успел, потому что медвежья лапа с полусогнутыми, когтистыми пальцами поколебалась у его лица.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
