— Я уже взял.
— И пива, Темба! Побольше деревяшек с этим замечательным напитком!
— Конечно, сэр, — просиял шерп, превыше всех земных благ ценивший чанг.
Бамбуковые, косо срезанные по верхушке колена с хмельным кисловатым напитком продавались возле самых ворот, где расположилась вместе со своими яками большая семья лепча — загадочного народа, почитающего предков и птицу улар. Старик со спутанными волосами и куцей седой бороденкой, видимо глава клана, сидя в сторонке, чертил на земле магические фигуры — янтры. Не принимая участия в оживленной торговле, он то сердито спорил с невидимым собеседником, то заливался тихим довольным смехом.
Шерпа, разом закупившего весь товар, он встретил неприязненно.
— Черная петля вьется над твоей головой, глупец! — Старик закашлялся, разразился проклятиями и босыми заскорузлыми пятками принялся стирать роковые знаки.
Веселый гомон вокруг разом утих, и улыбки сменились испугом. Молодые лепча сконфуженно прикрыли лица. Вместо того чтобы приветить столь выгодного клиента, дами[21] обрушился на беднягу чуть ли не с проклятиями. Должно быть, незадачливый шерп, сам того не ведая, совершил нечто ужасное.
Анг Темба непроизвольно вздрогнул и, сунув руку за пазуху, коснулся охранительного амулета. Когти медведя и тигра помогут отвести зло. Нужно лишь незаметно выбросить черно-белую бусинку от дурного глаза.
Он отдал серебро и, подозвав кули, поспешил покинуть нехорошее место. Но что-то остановило его, заставило оглянуться. Старый лепча, бормоча под нос, пускал по ветру белые петушиные перья. Глаза безумца оказались тусклыми и зеленоватыми, как незрелые ягоды можжевельника. Таких бусин не было в охранительных четках шерпа.
Встретив потерянный взгляд жертвы, прорицатель издевательски засмеялся:
— Торопись, пошевеливайся! — Он принялся подскакивать на месте, судорожно сжав кулачки.
Анг Темба с усилием отвернулся и, словно преодолевая встречный ветер, побрел прочь. Перед внутренним оком маячила черная петля с острыми разметанными в обе стороны косицами, точно такая, как на тибетской гадательной доске.
У коновязи, где австралиец Макдональд помогал синьоре Валенти выбрать запасного мула, бедный шерп завертелся волчком и прямиком через заросли тамариска кинулся к воротам. Так хорошо начавшийся день заканчивался на редкость плохо. Непрошеные встречи пророчили беду.
В гомпе на монастырской горе он отдал буддам все оставшееся серебро и попросил верховного ламу поскорее отвести порчу.
Сандаловый старичок коснулся сухими прохладными пальцами склоненной коротко остриженной головы проводника и пробормотал очистительные мантры. От его прикосновения на душе сразу стало легко и покойно.
— Пришлый дами наколдовал мне смерть, — пожаловался Анг Темба, храня надежду на пересмотр приговора.
— Смерти нет, — успокоил его лама. — Есть только прошлое, будущее и сорок девять дней бардо меж ними. Не бойся, иди...
— Может, мне расторгнуть контракт с саибом из страны Америки? — спросил шерп, благодарно ткнувшись лбом в расшитые бисером монашеские сапоги.
— Я отвечу тебе в должное время, — несколько помедлив, пообещал Нгагван Римпоче.
Отпуская повеселевшего проводника, верховный лама подумал о том, что бегуну с вестью от трипона пора бы и воротиться.
Пока не кончились припасы и не исчезла надежда добыть лошадей или яков, Аббас решил остаться в горах. Он боялся идти с оружием и драгоценным грузом в неведомое селение к неверным, стерегущим долину Гурий, где, как он слыхал, можно получить райское удовольствие, не прибегая к наркотику.
Разделав штыком оставленную гяуром кобылу, он наготовил, слегка подкоптив на костре, вяленого мяса. Оно вышло, правда, немного жестковатым, но пахло вкусно, не в пример буйволиному.
Невдалеке от камня, где сумел укрыться от верной смерти американец — Аббас не делал различия между гяурами и всех их звал на один лад, — нашлась удобная пещера, а на широком галечном берегу валялись застрявшие ветки и даже целые стволы, так что можно было не опасаться за квартиру, отопление и свет.
Подстерегая очередного всадника или небольшой неохраняемый караван, не избалованный, привыкший к труду и лишениям пакистанец исправно молился, со вкусом ел и подолгу спал. Торопиться было некуда. Если его сочтут убитым в Синем ущелье, то можно будет припрятать товар и годика через два осторожно пустить в дело. Даже десятой доли хватит на всю оставшуюся жизнь.
Скуки Аббас не ведал и мог часами следить, как бежит, ворочая камнями, река, как закатывается солнце, похожее на разбухшую от крови пиявку, как парит на воздушных потоках, высматривая жертву, орел. Царственная птица ведь тоже не спешит камнем упасть на землю. Ее зорким глазам все открыто оттуда. Они не пропустят ни козла, ни сурка, ни даже маленькую полевку.
Аббасу из его убежища видна развилка пустынных дорог. Он вовсе не жаждет крови и, если представится случай примкнуть к добрым людям, предпочтет мир. Как-никак в горах лучше держаться кучкой. Слишком много случайностей подстерегает здесь одинокого бродягу. Гяур, которого неведомо зачем пощадило небо, этого не знал и чуть было не расстался с жизнью.
Аббас проследил сквозь оптический прицел весь его путь от камня до ворот крепости. Глупый человек зачем-то отрезал у мертвой лошади уши. Вспомнился рассказ отца о том, как охотились в старину за людьми, полакомившимися хотя бы однажды мясом улара. Уши таких бедолаг, поджаренные в арахисовом масле, считались верным лекарством от оспы. Китайский лекарь давал по восемь ланов серебра за штуку. Но теперь с оспой на земле, кажется, покончено, а лошадиные уши не годятся даже на амулеты. Если бы американец вздумал забрать мясо, пришлось бы его все-таки пристрелить, но он взял только седло, и Аббас, позволив ему уйти, поступил разумно и справедливо.
Остыло металлическое сияние над горной цепью, фиолетовая непроглядная мгла поглотила извивы дороги, погасли ледяные пики, и лишь клокочущая река, как выключенная люминесцентная трубка, еще давала знать о себе спорадическими неверными вспышками.
Аббас взял коврик и спустился к воде почтить молитвой аль-иша наступление ночи. Прибрежная галька уже мерцала звездными искорками. От несущегося потока, где взрывались и таяли в черном стекле буруны, веяло пронзительной свежестью и промозглой тоской.
Когда, пробормотав положенные стихи, Аббас совершал итидаль — выпрямление после заключительного поклона, за спиной у него вспыхнул фонарик. Стоя на коленях в световом эллипсе, разом погасившем звезды, и пену, и водяную летящую пыль, он так и застыл с поднятыми руками.
