вот-вот замрёт и уже окончательно...
— Нашёл? — просипел князь Василий посаженным на пиве голосом.
— Нет пока. — Колдун затравленно глянул на князя Василия. Насупленный взор воеводы не обещал ему помощи.
— Хватит, — сказал князь Василий.
— Хватит, — повторил Родька шёпотом. Рука его, отделившись от лица, упала.
Башню очистили от Сенек, и она стала просторной. Родьку положили на козёл — это была наклонно приставленная к стене скамья с поперечным брусом вверху. К этому брусу примотали, растянув в стороны, руки, а ноги привязали к основанию козла, так что Родька полустоял, полулежал, распятый на кресте ничком. Пушкари, помогавшие палачу, отошли прочь, палач размотал кнут, откинул его острый конец в угол башни и вопросительно посмотрел.
— Пятнадцать ударов, — кашлянув, сказал князь Василий, обращаясь не к палачу, а к дьяку. Тот кивнул.
В ожидании уточнений палач медлил в трёх шагах за спиной у Родьки.
— Средних, — сказал Бунаков.
Палач услужливо склонился — так чумак в кабаке принимает заказ на получарку двойной с махом.
Плотно прижатый к козлу, Родька вывернул голову вбок, рот разинул, искажённое ужасом лицо обессмыслилось. Подготовленная для разделки спина его вздрагивала студнем, хотя мяса почти и не было — костлявые лопатки, какой-то искривлённый хребет.
— И смотри, дядя, чтобы он у тебя не прихудал сразу, — предупредил князь Василий.
Палач поднял глаза к потолку и призадумался, скусив губу: работа предстояла штучная — пятнадцать средних и чтобы не прихудал. С сомнением зыркнул Гаврило-палач на тощее тело колдуна и, медленно-медленно занося руку с кнутом, продолжал колебаться. Пятнадцать средних и чтобы не прихудал. Нужно было брать на четверть силы ниже. Лицо палача разгладилось, как у человека, который принял решение и знает, с какой стороны браться за дело.
И-и-и-х! — с режущим свистом, рассекая наискось башню, сверкнула змея.
— Ах! — задохнулась Федька, прижимая к груди стиснутые кулаки.
Кричал Родька, кто-то ещё кричал — несколько человек сразу.
Через спину пузырилась широкая, с ремень полоса — кожу срезало начисто. Запах крови и мяса.
На указательном пальце, прямо перед глазами Федька различала крохотное красное пятнышко. Брызги долетели до скатерти, и на лице палача осела капля.
Зазвенев кандалами, палач отступил на шаг, размотал кольцами кнут, утвердился наново, подёрнув ещё цепь по полу, но бить не стал, а сокрушённо сплюнул, утёрся. Не хуже любого-всякого видел он, что перебрал.
Не смыкая рот, Родька раздавленно, на грани слышимого скулил — дыхания не было в нём на крик.
— Кто тебя учил отречься от Христа? — глухо сказал князь Василий.
Родька не мог отвечать, даже если и понял: губы дрожали, обожжённый, без дыхания, он забыл речь.
Князь Василий подал знак, палач свистнул кнутом. — А-ах! — вскрикнула Федька, содрогаясь.
Розовая полоса легла рядом с первой, багровой, не пересекаясь. И третья. Четвёртая. Пятая. Шестая. Седьмая... Раздирая слух, свистело неуловимое жало, язвил, оплетая тело, кнут, в исступлении тряслась Федька, вскрикивая на каждый удар, слёзы текли но щекам молодого пушкаря, хмуро, сцепив зубы, смотрели приставы, ухватившись за столешницу, неотрывным взглядом, в столбняке глядел князь Василий, Бунаков приподнялся, зрачки расширились, привалился на стол Патрикеев, припал, устремившись вперёд, прижался, как волк брюхом, челюсти затвердели...
— Хватит, — выдохнул князь Василий.
Федька расцепила руки. Ладонь была розовая и белая со следами зубов, в слюне.
Палач утёрся. Он тяжело дышал, блестела испариной выпуклая лысина, рубаха прилипла к груди, помутнев пятнами.
— Кто тебя учил отречься от Христа? — членораздельно произнёс князь Василий.
Родька шевелил губами, пытаясь заговорить. Спина его наполовину ободранная, от пояса до плеч была покрыта искусно, одна вдоль другой положенными полосами, красная жижа расползалась на оставшиеся целыми участки кожи.
— С-сенька, — произнёс колдун, заплетаясь языком, — Сенька у-учил.
Опомниться Федька не успела — душераздирающий свист — брызнула плоть. Палач, озлобляясь, рубил нещадно, метал по воздуху кровавые брызги, снова обрушил он кнут, Федька поднялась, что-то соскользнуло с колен, грохнулось, Федька покачнулась, чувствуя, как подкатилась дурнота, дышать нечем, всё заливала кровь, струйками стекала она по бокам, мочила брусья, капала на пол, в тумане, простирая руки, Федька шагнула к двери, нащупала косяк, мимо каких-то людей — её пытались остановить — выбралась на улицу, на нестерпимый ослепительный свет, и согнулась в позыве рвоты.
Её крутило, полоскало болью, но рвоты не было — мучительно сжимались внутренности.
Глядели на неё стрельцы.
Она стояла, упираясь лбом в стену, ей что-то говорили.
— Мне дурно. Я болен. Всџ, всџ... — сказала Федька кому-то. И побрела прочь.
Глава двадцать четвёртая
Премудрости стрельбы из мушкета
алитка оставалась заперта. Пусто было во дворе, тихо в клети, амбаре... напрасно Федька прислушивалась возле бани — Вешняк не обнаруживал себя ни шорохом, ни хихиканьем.
Значит, нет. Ещё раньше она приметила на двери дома замок. Ключ нашёлся под черепком от кувшина, там где и был спрятан.
С тяжёлым сердцем Федька поднялась на крыльцо и уселась на приступок. Отсюда можно было следить за воротами, назад просматривался одичалый огород, видна была большая часть двора и раскрытый зев амбара.
Пора было бы мальчику и вернуться, куда бы он там ни завеялся.
Мысли бродили, уступая друг другу, одинаково необязательные. Федька бессчётно перевёртывала в руках большой, заглаженный употреблением ключ. Однообразное занятие не утомляло: и в ожидании можно найти покой, если отстранить от себя всё значительное.
Отяжелевшее вечернее солнце расплылось и побагровело от мутного, раскалённого у земли воздуха. А здесь, в городе, всё озарилось невиданным молодым светом: серые крыши стали медово-жёлтые, верхушки деревьев обрели насыщенные тёмно-зелёные и чёрные тона. Белёсые клубы пыли, растущие в той стороне, где вступило на улицу стадо, беглыми переливами красок напоминали пламя и дым, которые под Рождество пускают из бумажных кульков ряженые. В этот недолгий, ненадёжный час перед темнотой прорезались дали. Шатры на башнях и главки церквей, бочкообразные, луковкой или прямые кровли в противопоставлении света и тени различались необыкновенно чётко.
Всё чаще, оставив в покое ключ, Федька поглядывала на ворота и наконец поняла, что давно уж пришла пора обеспокоиться. Пора было бы Вешняку и вернуться.
С мычанием, блеянием, меканьем валило стадо, завеса пыли всплывала над частоколом, клубилась, слышались голоса пастухов и хозяев, разбиравших скотину, — стадо пройдёт, и день кончится. Федька поднялась.
Она припомнила тут, что говорила Вешняку про куцерь. Но так это было давно — утром,
