С канадцами у нас возникли непреодолимые трудности, и не из-за их упрямства, а потому, что здоровенные, дружелюбные лесорубы с их добрыми голубыми глазами и веселым смехом, при котором они демонстрировали свои великолепные зубы, практически ничего не знали о Европе, не говоря уже о Германии.
Однажды я спросил одного из этих отличных парней: «Вы когда-нибудь слышали о немцах?»
Он долго думал, а потом сказал: «Да, генерал Роммель и Лили Марлен».
В порядке чисто личного интереса? в Сен-Назере один из пленных пристально посмотрел на меня и сказал: «Вы и есть тот самый доктор Шмидт, который все время переводит», и объяснил, что часто видел мои фотографии в иллюстрированных сообщениях о встречах и конференциях. Так же было и в Дьеппе, где я говорил по-французски с майором, канадским французом. «Я следил за Вашей карьерой по газетам,? сказал он,? и заплатил бы немало, чтобы иметь возможность поболтать с Вами!» Майор совершил побег через несколько дней после нашей беседы, и два месяца спустя его статья о нашем разговоре появилась в Англии. Я был рад, что он не повторил сделанные мною вскользь замечания, что, скорее всего, он останется в плену до конца войны. Но он целиком передал мои рассуждения на тему победы в войне, хотя я использовал их, только чтобы вызвать его на разговор.
Эти беседы также показали мне, насколько хорошим было подпольное сообщение между Францией и Англией во время войны. Как и остальные члены делегации, обо всех допросах я составлял отчеты, которые, насколько мне известно, никогда не были использованы, так как изложенные в них факты не совпадали с официальной точкой зрения. Обычно я писал эти отчеты в номере отеля «Бристоль» в Париже, и официант приносил мне напитки. Спустя совсем короткое время после моего августовского визита в Париж газеты в Лондоне сообщили, что определенные приказы, якобы найденные у сбитого недалеко от Дьеппа английского офицера и использованные Германией в пропагандистских целях, «в действительности были сфабрикованы доктором Шмидтом, специалистом по английскому языку министерства иностранных дел Германии, и многочисленным персоналом в Париже». Вспомнив об официанте, я понял, откуда возникла эта история, и был даже польщен, что мои знания языков так высоко ценились в Англии, что обо мне думали, будто я способен убедительно фабриковать даже официальные документы.
В то время как политический мир продолжал сползать в туман отрыва от действительности, моя работа в Берлине проходила в обстановке, все больше приближавшейся к боевой, так как воздушные налеты англичан усиливались. Я очень расстроился, прочитав в геббельсовской прессе осенью 1940 года победные реляции о воздушных налетах на Лондон, где у меня имелось много друзей. Я знал Лондон так же хорошо, как знал Берлин, и за многие месяцы, проведенные там и в Париже в предвоенные годы привык считать эти города вторым домом. «Как я смогу теперь смотреть в лицо моим лондонским друзьям?»? печально думал я, читая в газетах о «больших пожарах», «обширных разрушениях» и подобном и слушая, как Гитлер и Риббентроп дают иностранным гостям хвастливые отчеты об этих налетах. Я искренне обрадовался, когда услышал по своему радиоприемнику о том, как храбро вели себя лондонцы, и прочел в английских газетах, которые просматривал во время войны, что они встретили все эти испытания с единодушием и юмором, свойственным населению всех столиц во всех странах. Я проклинал гитлеровский режим за то, что он обрек меня на эту битву с моей совестью, так как в разгар войны сердцем я был на стороне «врага», которого я не мог считать врагом.
В последующие годы я испытал на себе почти все самые сильные воздушные налеты, которым подвергался Берлин. Когда во время ночного налета я сидел в подвале вместе с остальными встревоженными людьми и мы слышали, как падают бомбы неподалеку от нашего ненадежного укрытия, и с бьющимся сердцем ждали, что оно рухнет, когда двери подвала распахивались внутрь, а свет гас и весь дом ходил ходуном, и все выбегали на улицу в страхе, что дом вот-вот рухнет, наряду с опасениями за свою жизнь я испытывал парадоксальное чувство удовлетворения. Во время этих ночей я понял, что могу смотреть в лицо моим английским друзьям. Горящие кварталы Берлина, казалось мне, уравнивали счет, во всяком случае в том, что касалось войны в воздухе. Другим результатом этих налетов было чувство гордости за моих сограждан берлинцев. В 1940 году я со смешанным чувством удовлетворения слышал, как лондонцы говорят «мы сможем выдержать это», теперь я знал, что берлинцы не уступали им в этом. Таким оказалось сходство между жителями столиц.
Здание министерства иностранных дел было сильно повреждено в начале 1943 года. Но не только само здание постепенно превращалось в руины; своими организационными преобразованиями Риббентроп задолго до этого опередил физические разрушения, наносимые врагом. Он не имел ни малейшего понятия, как управлять государственным департаментом: создавал новые отделы, посты и назначал «специальных уполномоченных»? так же, как пытались подправить торопливым ремонтом пострадавшие от бомб здания.
В таких символических и реальных руинах нашего министерства жили и работали постоянные сотрудники. Перед ними стояла утомительная и трудоемкая задача по тушению зажигательных бомб, сбрасываемых самолетами союзников, и «зажигалок», которые бросал Риббентроп из своей «штаб-квартиры» на министерство иностранных дел Германии, когда-то имевшее хорошую репутацию. То здесь, то там им удавалось погасить огонь, но как не могли они поймать на лету бомбу, так не могли и предотвратить катастрофу, к которой вела любительская политика Гитлера. Некоторые погибли под бомбами, лучшие пали жертвами гитлеровского «правосудия». Оставшихся в живых после войны упрекали за то, что им не удалось погасить разожженный Гитлером и Риббентропом пожар.
Структура департамента иностранных дел была так прочна, что долгое время выдерживала «бомбардировку» Риббентропа. Но так продолжалось, пока в 1940 году не поступил приказ о чистке ста пятидесяти высших должностных лиц, а так как все они являлись специалистами высокого класса, то оказались незаменимыми и волей-неволей им позволили остаться в штате; многих персонально «разоружили» гораздо позже.
Связующей силой, удерживавшей всю структуру департамента, был заместитель государственного секретаря Фрайхерр фон Вайцзеккер. Он пользовался большим уважением как со стороны наших официальных лиц, так и со стороны всех иностранных дипломатов, в нем сочетались высокая моральная цельность и величайшая компетентность в дипломатических делах. Словом, жестом или многозначительным молчанием в нужный момент он мог дать нам знать, что ему требовалось. Все? и старые и новые сотрудники министерства иностранных дел? ждали руководящих указаний и помощи от государственного секретаря. Его спокойная и убедительная манера, его моральный авторитет укрепляли нас в нашей решимости сохранять западноевропейский образ мыслей и моральные устои, насколько это было возможно при режиме Риббентропа.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
