1873 г. 10 марта. Из Департамента уделов прислали 300 рублей, исходатайствованных Тютчевым, из них уплатили долги – 250 рублей, 21 рубль послали детям, и кое–что сделали из платьев».
Под датой «26 мая 1873 г.» в дневнике Александра Васильевича Маркова–Виноградского даётся описание Ниццы – вероятно, в это время он находился там на лечении.
«С 18 ноября 1873 года по 25 мая 1874 года мы с мамашей гостили у доброго барона Мангдена (Менгдена, в Ром–нах. – В. С. ) и устали от сытой, монотонной жизни среди богатого комфорта», – записал в дневнике Александр Васильевич. Поистине, угодить Марковым–Виноградским было невозможно – бедность и убогость обстановки их угнетали, богатство и комфорт – вызывали отвращение…
В конце мая 1874 года они снова вернулись в Березоточи, а 1 ноября 1874 года переехали в Лубны, в дом Екатерины Ивановны Шлихтер: «Не по силам нашим отапливать дом в Березоточи. Теперешнее помещение наше очень мало и отличается разнообразием температур; близ печи жарко, у стен холодно, а в середине с одной стороны – тепло, с другой прохладно. Не знаю, как выдержим зиму… »
Судя по всему, это была семья потомственных неудачников. Карьера сына Марковых–Виноградских также не задалась. 21 декабря 1874 года Александр Васильевич записал в дневнике. «Саша бросает почтовое ведомство, хочет служить по акцизу с вина, а пока думает устроиться с Лизой в Киеве, куда переехали из Казятина, где маялись с марта»; запись от 17 января 1876 года сообщала: «Саша оставил службу в Елизаветграде и соединился со своей семьёй в Новочеркасске». Опять же В. Д. Рокотов по просьбе Анны Петровны пригласил его в созданный им драматический театр, и Александр Александрович переехал на Кубань вместе с женой и дочерью. Он помогал работать над декорациями, пробовал участвовать в массовых сценах, однако всё это давалось ему с большим трудом; через полтора года он с семьёй перебрался в Москву, где поступил на службу на московский почтамт чиновником в экспедицию приёма посылок.
Некто К. Б., лично знавший чету Марковых–Виноград–ских во время их жизни в Лубнах, в статье–некрологе «Вдохновительница Пушкина»[84] , напечатанной уже после смерти обоих супругов, в 1880 году, писал (с поправкой на жанр), что они представляли редкое явление: жили меньше для себя, чем для других; людское горе, несчастье у них могли встретить сочувствие и посильную помощь; они учили грамоте девочек, дочерей бедных родителей; по их инициативе в Лубнах устроено ссудосберегательное товарищество; Лубенская публичная библиотека имела их чуть не единственными абонентами. Всё свежее, честное, появлявшееся в литературе, встречало тёплый привет и искреннее сочувствие со стороны всесторонне образованной, чуть не наизусть знавшей всех европейских классиков Анны Петровны, до последних дней жизни остававшейся мыслящей и активной.
Однако на деле возраст и болезни всё чаще давали о себе знать; тяжело было переживать и скорбные известия о потере близких знакомых и родных:
«1876 г. 19 апреля. Что за ужасные были две ночи и день! Моя бедная мамаша так страдала и стонала, что я приходил в ужас! Её томила желчная рвота и тоска смертельная! Домашние снадобья кое–как облегчили. Но теперь томит её Констанция{89}. Она, голубка моя милая, всё металась и говорила о смерти. Меня грызла скорбь, неисходная мука безнадёжности. Ничего не может быть ужаснее, как быть в глухом, беспомощном одиночестве, лицом к лицу с мучительною болезнью своего друга, которым живёшь!»
5 июля 1876 года в день святых Петра и Павла Марковы–Виноградские были в Киеве у Павла Петровича Полторацкого. Он чувствовал себя очень плохо – еле дышал, так как у него работала только часть лёгкого. В августе 1876 года он умер. Его второй жене Любови Львовне Прокофьевой{90} достались дом в Киеве, приносивший ежегодный доход в 3 тысячи рублей серебром, и много долгов, в том числе и Анне Петровне. 5 июля 1877 года вдова уладила денежные взаимоотношения с сестрой мужа погашением лубенских долгов Марковых–Виноградских и выплатила ещё 130 рублей в обмен на отказ Анны Петровны и её наследников от претензий на долю наследства умершего брата. Ради получения наличных денег, крайне необходимых в данный момент, Анна Петровна шла иногда на совершенно неравноценные договорённости[85].
ПОСЛЕДНИЙ ПРИЮТ
Расплатившись с долгами, 2 августа 1877 года Марковы–Виноградские выехали в Москву. Они поселились в заранее приготовленной сыном квартире № 20 на верхнем, третьем этаже дома Гуськовых на углу улиц Тверской и Грузинской. Сын Александр с женой и дочерью Аглаей проживал в этом же доме в меблированных комнатах. Вскоре приехал из Петербурга и навестил их Николай Николаевич Тютчев. Увидев, в каком бедственном состоянии находятся Марковы–Виноградские, он подарил Александру Васильевичу пальто, а маленькой Аглае – три платья.
Здесь уместно будет привести воспоминания артиста московского Малого театра Осипа Андреевича Правдина{91}:
«В 1878 году Анна Петровна жила с семьёй неких Семев–ских на Тверской–Ямской, у самой Тверской заставы, на углу Кузнечного переулка, – жила и умерла в комнате 3–го этажа. Есть люди, утверждающие, что она умерла в бедности, – это неправда: в момент, который я описываю, Вино–градские жили хотя и не роскошно, но ни в чём не нуждались. Старушку, по возможности, холили и оберегали. Жена моя, Мария Николаевна, знавшая знаменитое прошлое Анны Петровны и какую она играла роль в жизни нашего великого поэта, очень заинтересовалась старушкой, и в один прекрасный день её представили ей. Анна Петровна была очень любезна и внимательна, много говорила, конечно, вспоминала и Пушкина, и Дельвига <…>; она принимала довольно часто мою жену, беседовала с ней, довольно долго вспоминала, как в Полтаву приезжал император Александр, танцевал с ней на балу <…>. Я совершенно отчётливо вспоминаю теперь то впечатление, которое охватило меня, когда я увидел её в первый раз. Конечно, я не ожидал встретить тот образ красавицы Керн, к которой наш великий поэт обращал слова „Я помню чудное мгновенье“, но, признаюсь, надеялся увидеть хоть тень прошлой красоты, хотя намёк на то, что было когда–то…
И что же? Передо мною в полутёмной комнате, в старом вольтеровском кресле, повёрнутом спинкой к окну, сидела маленькая–маленькая, сморщенная, как печёное яблоко, древняя старушка в чёрной кацавейке, белом гофреном чепце, с маленьким личиком, и разве только пара больших, несколько моложавых для своих 80–ти лет глаз, немного напоминала о былом, давно прошедшем. Я был настолько удручён тем, что увидел, что когда меня представили, не нашёлся даже о чём говорить, ограничился двумя–тремя фразами о её здоровье, простился и ушёл… Передо мной сидел точно не живой человек, и прощание моё было скорее с существом, принадлежавшим уже другому миру… »
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
