Трудно сказать, до каких пор продолжал бы он свои истории; но они, наконец, наскучили нам, и потому мы начали подливать ему вино, покуда он не перешел к дружеской откровенности.
— Ну, послушай (икотка) ты, Франк! Ты, черт тебя возьми, добрый малый; но этот одноглазый пушкин сын — я отдам его под военный суд, первый раз, что поймаю пьяным; я повешу его на ноке рея, и ты будешь у меня старшим лейтенантом. Только приди мне сказать, когда он хватит вина, и я запрячу его, его мигающий глаз — дерзкий, Полифемом смотрящий (икотка)…
Тут он начал уже забываться, говорил сам с собой, и смешивал меня с старшим лейтенантом.
— Я научу его писать глазному управлению об увольнении на берег…
Приближаясь, наконец, к финалу, он начал петь.
После этого его голова завалилась назад, он свалился со стула и растянулся неподвижно на ковре.
Решившись с самого начала не пускать его в таком положении на улицу и не выставлять на позор, я заблаговременно распорядился приготовить для него комнату в трактире; позвал слугу и приказал ему нести его на кровать.
Удостоверившись, что он положен как надо, что ему развязан галстук, сняты сапоги, и голова немного приподнята, мы оставили его и возвратились к столу, где окончили вечер весьма приятно, но без вторичной жертвы опьянения.
На следующее утро я пришел к нему. Казалось, он чрезвычайно тяготился моим присутствием, полагая, что я хотел упрекнуть его в невоздержности; но, не имея вовсе этого намерения, я спросил его, как он себя чувствует, и изъявил сожаление, что вчерашняя веселость прервана была таким несчастным образом.
— Что вы думаете, сэр? Вы думаете добиться от меня сознания, что я был не трезв?
— Совсем нет, — сказал я, — разве вы не знаете, что на половине вашего прекрасного и увлекательного рассказа вы упали со стула в припадке падучей болезни. Скажите, вы разве подвержены ей?
— О, да, мой любимый, как же, и весьма подвержен; но я давно не имел припадка и полагал, что болезнь меня оставила. Четыре раза подкашивала она меня и принуждала оставлять службу, именно в то самое время, когда я наверное шел к производству.
После того он сказал мне, что я могу, если угодно, оставаться тот день на берегу. Должно отдать ему справедливость, что он мастерски понял меня, приписывая свое падение падучей болезни. Как только я вышел от него, он встал с кровати, отправился на бриг и высек двух человек за пьянство накануне.
Я не преминул рассказать все случившееся товарищам на бриге. Через несколько дней после того мы отправились на Барбадос.
В первое воскресенье, встреченное нами в море, капитан обедал с офицерами в кают-компании. Немедленно пустился он в обыкновенный свой поток лжи и хвастовства, всегда бесивший доктора, весьма благородного молодого человека родом из Уэльса. В этих случаях он никогда не упускал посмеяться насчет капитана, прибавляя два или три слова к концу каждого анекдота, и делая это так серьезно и скромно, что незнавший его мог бы подумать, что он в самом деле говорит серьезно. Капитан возобновил рассказ свой о корпусе пуделей для вырывания трубок из бомб.
— Я надеюсь в скором времени увидеть и у нас учреждение такого корпуса, — сказал он, — и если меня сделают полковым командиром, то я скоро буду иметь звезду на груди.
— Это была бы Собачья Звезда, — сказал доктор чрезвычайно серьезно.
— Благодарю вас, доктор, — сказал капитан. — Недурно.
Мы смеялись; доктор сохранил свою серьезность, а капитан посматривал весьма важно; но вскоре начал продолжать басни, ссылаясь, по обыкновению, на сэра Сиднея Смита.
— Если вы мне не верите, спросите только сэра Сиднея Смита; он станет рассказывать вам об Акре целые тридцать шесть часов, не переводя дыхания; его повар был так утомлен этим, что прозвал его Длинной Акрой.
Бедный доктор не остался без отплаты; на следующий день, увидя, что палуба над каютой его течет, и вода струится прямо к нему на койку, он начал прибивать кусок крашеной парусины для защиты себя от наводнения. Капитан услышал стук молотка и, узнавши, что стучал доктор, приказал ему прекратить.
Доктор представлял необходимость защитить себя от расщелин на палубе, пропуская воду ему на голову; но капитан отвечал, что их не надо заделывать, и что постель из расщельника была очень хорошей постелью для уроженца Уэльса.
— Итак, доктор, теперь мы квиты: вот вам за вашу Собачью Звезду. Мне кажется, вы полагаете, что кроме вас никто на судне не сумеет сделать двусмысленности или пилюли.
— Если бы мои пилюли не были лучше ваших двусмысленностей, — проворчал доктор, — то нам пришлось бы весьма плохо.
Вслед за этим капитан велел плотнику не давать доктору ни одного гвоздя и инструмента; он даже сказал бедному эскулапу, что тот не умеет составить и пилюли, и что он столько же бесполезен, как наш адмиралтейский совет. Он упрекал его также в неведении других своих обязанностей по званию и, приказавши послать наверх всех больных, заставил их тянуть снасти, для ускорения обращения крови.
Многие из несчастных больных получали при этом самые немилосердные побои, и мне кажется, одно только уважение и любовь к офицерам удерживали команду в повиновении ему. Лишь только вошли мы, как он называл, в синюю воду — то есть на глубину, неизмеримую лотом — он начал свои неистовства, не прекращавшиеся до самого нашего прихода в Карляйль-Бей. Обращение его с офицерами и матросами было одинаково, и не представлялось возможности поправить нашу участь, потому что никто из нас не решался донести на него начальству. Постоянное его правило было — «Заставляйте матросов беспрестанно работать и вы выгоните у них чертовщину из головы — пусть все стоят весь день и всю ночь на вахте».
— Ни один человек, — говорил Флюгарка (имя, которое мы ему дали), — не ест даром хлеба у меня на судне; работа предохраняет от цинги этих ленивых негодяев.
Офицеры и команда, в продолжение первых трех недель, днем вовсе не были внизу. Он беспрестанно мучил и изнурял их на смерть и поселил на бриге дух величайшего неудовольствия. Один из лучших матросов сказал, что «с тех пор, как бриг в море, он был только три вахты внизу».
— И если б я знал это, — сказал капитан, услышавши его, — ты бы не имел и их. — И, позвавши людей, приказал дать матросу четыре дюжины кошек.
Всякий раз, когда он сек людей, что делал беспрестанно, всегда укорял их в неблагодарности.
— Нет ни одного военного судна, — орал он, — на котором люди имели бы столько свободного времени. Вся ваша работа состоит только в соблюдении чистоты на бриге, оправке рей; принять провизию и съесть ее; опустить в трюм вино, выпить его и потом выбросить пустые бочки за борт; но само Небо не угодило бы такому сброду жирных, ленивых, недовольных мерзавцев.
