Конявичус стоял спиной к окну со стаканом в руке. Антон сразу определил, что в стакане коньяк. Подлец Гвидо держал обещание — коньяк по-прежнему не значился в продовольственном аттестате Антона. Антон ощутил недовольство и зависть. Это было странно: рушился мир, а он завидовал, что Конявичус пьет коньяк, а он нет. «Не сильно и хочется», — обиженно подумал Антон.
— Возьми стакан, — разгадал его мысли Конявичус, — налей до краев. Ты знаешь, где у меня хранится коньяк.
— Спасибо, Конь, — поблагодарил Антон, — да только я пришел не за этим.
— Не за этим? — изумился главнокомандующий. — Не за тем, чтобы выпить со мной? Зачем еще можно прийти ко мне среди ночи?
Антон обратил внимание, что Конявичус как-то не очень твердо стоит на ногах. Немало, видать, принял этого самого, недоступного для Антона, коньяка. Впрочем, это не имело никакого значения — пьяный, как грязь, трезвый, как стекло, Конявичус мыслил одинаково.
— Я пришел рассказать тебе, Конь, — произнес Антон, — как исчезли с лица земли литовцы, — помолчав, добавил — И все другие народы — мысли Бога.
«Мне больше некому это рассказать, Конь!» — хотелось крикнуть Антону, но он сдержался. Тогда главнокомандующий выставил бы его вон. Истина, которую некому рассказать, по его мнению, таковой не являлась.
41
— Сначала выпьем, — главнокомандующий подчеркнуто твердым шагом дошел до высокого резного шкафчика; достал бутылку и стакан. — Потом скажешь, почему, собственно, ты решил, что меня интересует, куда исчезли народы — мысли Бога?
Антон не удивился словам главнокомандующего. Он давно знал, что удивление — чувство в жизни лишнее, а главное, лишенное оснований. Удивляться чему-то можно было, имея под ногами огромный массив неудивительного, на чем, как на фундаменте, стояла жизнь. Фундамент отсутствовал. Стало быть, удивительным — не удивительным? — в жизни было все и, следовательно, нечему было удивляться — не удивляться?
— Я решил, что это тебя интересует, — отхлебнув из стакана, ответил Антон, — потому что… — он хотел сказать «нормального», но не посмел до такой степени унизить истину, — живого человека не может не интересовать то, что произошло с человечеством, отчего смешались мысли Бога.
— Во второй раз после падения Вавилонской башни, — важно уточнил Конявичус.
Антон затосковал: Вавилонская башня как-то не вписывалась в его теорию развития человечества, торчала в ней ненужным похабным кукишем.
— Именно. Но это второй раз — не первый, — как бы одновременно согласился и не согласился с уточнением главнокомандующего Антон.
После чего выдержал паузу, побуждающую главнокомандующего спуститься с библейских, в данном случае неуместных, высот на грешную землю провинции «Низменность-VI, Pannonia».
— Тогда такой вопрос, — Конявичус завис на половине пути. — Ты уверен, что я живой человек?
На этот вопрос ответить было легче легкого.
— Я не вполне уверен, что сам живой, — усмехнулся Антон.
— Если тебя интересует прошлое, — вылупил на Антона блестящие зеленые — плохой признак! — глаза главнокомандующий, — значит, ты живой… — погрозил ему пальцем, как бы полагая это обстоятельство некоей шалостью.
— А тебя, значит, прошлое не интересует? — Антона стал раздражать бессмысленный разговор. Ради чего он бессонными ночами глотал пыль в библиотеке?
— Не только прошлое, — ответил Конявичус. — Меня, видишь ли, не интересует настоящее и будущее
— То есть все знаешь наперед? — Антон решил, что главнокомандующий издевается над ним.
Конявичус внимательно посмотрел на Антона и ничего не ответил.
Антону было не избавиться от чувства, что жизнь волокниста и жилиста. Но какое волокно-жилу ни начнешь выбирать, желая дойти до средоточия жизни — таинственной точки Божественной реальности, где жизнь соединяется с душой, — все волокна-жилы истончены, источены, все рвутся. Даже самые крепкие на вид, как, к примеру, Конявичус. Сам факт существования Божественной реальности в отличие от реальности компьютерной, таким образом, вызывал определенные сомнения.
Стихию распада было не преодолеть, не пробежать по-над ней хотя бы и по бесконечно длинному копью Дон Кихота. Антон подумал, что до сих пор жив не потому, что такой умный и сильный, а потому, что вокруг — живые мертвецы. И рады бы сожрать, да нет ни сил, ни воли. Количество переходит в качество, вспомнил читаное Антон. В какое качество может перейти безмерное количество пролитой крови? «Неужели лишь в то, что мне есть дело до прошлого, настоящего и будущего, а остальным нет?» — подумал Антон.
За необязательными рассуждениями, за коньяком, который мгновенно иссякал, как испарялся, как будто у стакана было раскаленное дно, так что постоянно приходилось наполнять, Антон почти забыл, зачем пожаловал к главнокомандующему.
Конявичус, набросив на плечи защитную куртку с трехцветным литовским флажком на рукаве, стоял у двери, пошатываясь, улыбаясь чему-то своему. Он пребывал в другом мире, вероятно, не менее значимом и интересном, нежели мир Антона. Но — всецело и исключительно для самого Конявичуса. Антону мир Конявичуса был неинтересен, как Конявичусу был неинтересен мир Антона. В несочетаемости миров разрушалась Божественная реальность, коренилась неизбывная печаль. Антон в очередной раз изумился собственному одиночеству.
— Поехали, — сказал Конявичус.
— Куда? — растерялся Антон. Глаза непроизвольно и подло скосились в сторону недопитой бутылки.
— Возьмем с собой, пусть прокатится, — рассмеялся Конявичус.
Остановив движением руки зашевелившегося было негра с автоматом на брюхе, главнокомандующий, печатая шаг, вышел в коридор. Антон следом. Спустились по скупо освещенной широкой лестнице.
— Машину, — приказал Конявичус часовым у входа. — Открытую, сегодня тепло. Без охраны. Если что — сами отобьемся.
Исполнили мгновенно и равнодушно. Точно так же, как пропустили, не обыскав, в министерство обороны Антона. Машину подали старую — с пулеметом на раме, по всей видимости, из тех, на которых воинство Конявичуса ворвалось в город.
Конявичус уселся за руль. Антон рядом. Пулемет отбрасывал в лунном свете тень, как будто у машины был кривой, воинственно задранный на звезды хвост.
Тьма быстро проглотила рванувшуюся вперед с выключенными фарами боевую заслуженную машину.
— В общем-то это не имеет значения, — произнес во тьме Конявичус, — но все кабинеты в правительственных учреждениях прослушиваются.
— И библиотека? — Антон не то чтобы испугался, но как-то вдруг отупел, потерял интерес к происходящему.
— Насчет библиотеки не уверен, — ответил Конявичус. — Кого там слушать? Деда-самогонщика? Смотри-ка, — усмехнулся, — выходит, его-то и надо было слушать.
Антону не понравилось, как он это сказал.
— Если все прослушивается, — возразил Антон, — значит, все докладывается. Почему капитан не предпринимает мер?
— Кому докладывается? — Конявичус хоть и вглядывался в несущуюся навстречу тьму, но не очень пристально. Не так, как человек, которому дорога жизнь. Не только своя, но и чужая. Сунься кто под колеса — раздавил бы и не обратил внимания. — Каких мер? Против нас? С кем он тогда останется? Что-то случилось, — произнес Конявичус. — Ход вещей нарушен. Никто не знает, что именно надо прослушивать, кому докладывать, что предпринимать. Только не думай, что это из-за этой твоей… как ее… реинсталляции. Это началось значительно раньше. Ты не причина — ты следствие нарушения хода вещей.
— И что из этого следует? — Антону не улыбалось вот так ни с того ни с сего закончить жизнь в бессмысленной ночной автокатастрофе посреди пустого города, но Конявичус, похоже, вел дело к этому.
— Конец, — коротко ответил главнокомандующий. — Из всего этого следует конец.
Он вдруг дал по тормозам. Машина стала посреди парка. Над ними сияло неправдоподобное небо. Вокруг стеной стояли деревья. Земля как бы отсутствовала. Земли не было. Антону показалось, что он умер и предстал пред Богом. Почему-то подумалось, что первый и, по всей видимости, единственный разговор с Богом должен состояться, если, конечно, должен, именно при таких декорациях. Антон помотал головой, прогоняя наваждение. Земля была. Машина впечаталась в нее всеми четырьмя рублеными протекторами. Небо вдруг странным образом вознеслось и потускнело. Вместо Божьего лика Антон увидел прямо перед собой опухшую от пьянства и недосыпа физиономию Конявичуса. «Господи, на что я трачу свое время?» — опечалился Антон.
— Так ли уж конец, Конь? — все же усомнился он, подумав про реинсталляцию.
— Конец, — сурово, как военно-полевой прокурор, подтвердил главнокомандующий. — Хотя бы потому, что я — второй человек в провинции — совершенно не стремлюсь сделаться первым. Это конец!
