— Туточки, в соседнем зале лежат. Ваши-то, лесные, говорят — все жить будут.
— Хорошо. Это Парель нас привез?
— Дык, это. Кому еще-то? Княжна молодая и говорить-то не могла. Жрец и привез вас всех. Мы со стены как увидели, думали, горе случилось. Вы как неживые в повозках лежали…
— Горе случилось, — выговорил я и почувствовал, как влажнеют глаза. — Фанир погиб.
— Парель сказывал, — поджал губы заметно похудевший дворовый.
— Сам-то он где?
— Кудахчет.
— Чего?
— У изголовья Ратомировского кудахчет. У Бога своего прощенье вымаливает.
— Забавно, — чуть-чуть, насколько было сил, качнул я головой. — Ты за кем бежать хотел?
— Дык, это… Паркай велел. Как в наш мир вернетесь, чтоб сразу ему сказал. У нас тут…
— Что-то случилось?
— Ну… Инчута тут… Пусть воевода сам сказывает. Мне не велено.
Я поморщился.
— Дык, с родичами вашими сотник поругался. Те наутро после Дня Осени стрельцов наших к мишеням приладить пытались…
День Золотой Осени. У Княжьих ворот Ростока распахнулась пышущая яркими красками ярмарка. Разнаряженые бабы стайками бродили меж богатых купеческих столов. Разглядывали чужеземные диковинки и друг друга. В избах варили терпкое осеннее пиво. На площадях били в огромные барабаны, дули в дудки, бренчали туго натянутые тетивы на гуслях…
— Что, и в барабаны били? — перебил я отрока.
— Нешто мы степняки чумазые? — удивился Велизарий, явно расслышав в вопросе завистливые нотки. — Конечно, били. И пиво варили, и песни водам небесным спевали!
— Значит, родичи мои наутро лукарей на сто стрел к мишеням потащили?
— Ага. Потащили. У них это строго. Сто стрел каждый день, иначе и не лучник вовсе. А Инчута ночью-то спать не ложился — через огни прыгал с парнями да девками деревенскими тутошними. Вот и побоялся опозориться, поди, в щит со ста шагов не попасть. Отказываться стал. Громко. А когда и воевода пехотный вразумлять принялся, и вовсе озлился. Ругаться стал да бахвалиться. Так отроков в корчму и увел. К вечеру уже…
— Он и на этом не остановился?
— Дык, утром за него голова больная говорила, потом хмель в дурной башке заголосил.
— Ну-ну, — мерзкий липкий пот выступил на лбу, и не было сил его стереть. — Дальше что?
— В сумерках уже Инчута с собутыльниками из корчмы в острог пришел. Там их уже Паркай со стражей поджидали. Воевода-то хотел забияк в холодный погреб покуда посадить, чтоб подумали да повинились, а те…
— Сопротивляться стали?
— Ага, — толстенные пальцы ловко протерли лоб влажной тряпицей. — Еще и родичей ваших криками во всем винил. Мол, это лесные поклеп на него навели, чтоб народу правду про корысть их тайную глаза не распахивал…
— Забавно, — прошептал я одними губами.
— Ну, дык, — тем не менее, согласился дворовый. — Обхохочешься. Только по воинской правде смутьянов-то этаких вешать полагается…
Сердце нестерпимо сжалось. Стоило лишь на миг представить болтающегося в петле весельчака из ростокской малой дружины.
— Палаты принцевы далеко ли?
— Дык, тут же. За две двери по галерее. Неужто идти сможете?
— Надо! Зови, что ли, Паркая. И пару ребят крепких, чтоб идти мне помочь…
Здоровяк горько вздохнул, кивнул и скрылся из глаз. А я, воспользовавшись отсутствием назойливой сиделки, оперся локтями в непривычно мягкую постель и сел. Мир покачнулся. В глазах полетели сверкающие искорки. Мышцы отвратительно дрожали, словно подняли меня на вершину царапающей облака вершины. Во рту появился металлический привкус.
Тело уговаривало меня отступиться, вернуться в уютную колыбель перины. Искушение было велико. В голове мелькнула мысль, что мне, раненому, простительно будет переложить ответственность на другого, да хоть того же Паркая… Но это так походило на предательство, что я оскалил зубы и зарычал. На собственное малодушие и не вовремя обессилевшее тело.
Пехотный воевода принес с собой запахи холода и влаги. С длинного, подбитого беличьим мехом плаща тут же набежали мутные лужи, в которых островами торчали ошметки грязи с сапог.
— Здравствуй, Арч, — чуть поклонился молодой военачальник. Его голубые глаза оказались по-осеннему темны, а на лице не нашлось и тени улыбки. — Детина-то твой, поди, не удержался? Поведал о горюшке нашем бестолковом?
Я хотел просто кивнуть, но побоялся, что искры вернутся. Не хотелось проявлять слабость.
— Ему пришлось, — выговорил я, проглотив прежде тугой комок подступившей тошноты. — Здоровья и тебе Паркай Панкратыч. Расскажи и ты, как оно все было…
— Воевода-то наш чего решил? — поинтересовался я, когда Паркай закончил.
— Ничего.
— Ничего?
— Сказал, мол, Инчута-лучник — арчев человек, вот пусть Арч и решает.
— Надо бы с Ратомиром все-таки поговорить, — отважно выдохнул я, заметив хитрый глаз Велизария в щели приоткрывшейся двери.
— Куда уж тебе, — дернул плечом воин. — Ликом со стеной выбеленной схож, а туда же — к принцу с беседами приставать… Да и не станет он разговоры разговаривать. Тоска черная у него.
— Вот и посмотрю на его кручину. Эй! Входи уже. И помощников заводи.
От моей постели до кровати Ратомира, куда я упал полностью выжатый, было сорок девять шагов. И каждый из них дался мне тяжелее, чем самая жестокая сеча. Сорок девять сражений подряд. Сорок девять побед.
— Кабаны здоровенные и со стулом вместе тебя, ваша светлость, уволочь могли бы! — шипел раскрасневшийся от беготни по галереям крепости Велизарий. — На кой вам своими ногами-то шастать?!
Я, кажется, рычал в ответ, не в силах разнять крепко сжатые зубы. И продолжал считать шаги.
— Инчуту с другими забияками где держите-то? — спросил я Паркая, замершего на пороге принцевых палат, дождавшись, когда черные пятна в глазах закончат демонские танцы и уберутся восвояси.
— В подполе. Где ж еще?
— А много ли там этих бузотеров?
— Тридцать шесть, вместе с Инчутой.
— Ого, — удивился я. — На улице-то дождь так и не унялся?
Молодой воевода дернул плечом:
— Сыплет.
— Ты б, Паркай Панкратыч, велел, чтоб лиходеев во двор вывели. Пусть под водами небесными постоят, подумают. Вот и Пареля с собой возьми. Может, кто из них к Басре обратиться возжелает. Напоследок…
— Ты что ж это…
— Сам ли правды воинской не ведаешь? Во хмелю по крепостьце бродить, приказы командира не исполнить, ночной страже кулаками перечить… Иди уже.
Как-то неуловимо потемневший, похудевший, с печально обвисшими щеками жрец взглянул на меня воспаленными, полными тоски глазами и, протиснувшись между косяком двери и воеводой, скрылся на галерее. Паркай сжал губы в тонкую белую нитку и, сутулясь, отправился следом. Велизарий прикрыл за ними дверь. Натолкнулся на мой взгляд, виновато улыбнулся и поспешил выйти тоже.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
