class="p1">— Жилетку-то?.. Нет, брат, не принимаю! — решительно отказался Морденко.
— Что ж так, ваша милость? За что эдакая напасть на бедного человека? — взмолился рыжий. — Ведь вы же платье всякое берете. За что же-с мне-то отказ?
— Не то что платье, милый человек, а и пуговицу медную, гвоздик железный приму, — внушительно пояснил ему старик, — принеси ты мне костяшку от порток — и на ту отказу не будет: положенную цену дам, потому и пуговка, и костяшка в своих деньгах ходит; а ты не в пору пришел — я не в пору не приму! Вот тебе и сказ!
— Будьте благодетелем! Ребятишки малые не емши сидят! Не откажите! — жалобно умолял рыжий со слезами в голосе.
— Чего тут, друг любезный, «не откажите!» — уж отказал; стало быть, и просить нечего! Ступай себе с богом! — порешил Морденко, — и рыжий удалился.
По уходе его старик еще тревожнее зашлепал своими туфлями из угла в угол; физиономия просителя шибко казалась ему подозрительною, недоброю, так что он только ради этого обстоятельства и отказал его просьбе; а с другой стороны, известная уже скаредность и жадность напевали другую песню: «Эх, брат, напрасно отказал!.. жилетка все ж таки вещь; за нее дашь грош, а возьмешь гривну!» И вследствие всех этих соображений старик был теперь недоволен и жизнью, и людьми, и собою.
Вересову стало больно и тяжело оставаться с ним дольше. После двух виденных им сцен он решился уже не заикаться старику ни о своей нужде, ни о своей просьбе. «Будь что будет; пойду и так к хозяйке!» — решил он и минуту спустя по уходе рыжего распростился с Морденкой.
Спускаясь по темной лестнице, он наткнулся в самом низу на какое-то живое существо и, вглядясь несколько пристальнее, различил, что кто-то сидит на нижней ступеньке, подперев руками свою голову. По голосу, которым этот кто-то отозвался на оклик, Вересов узнал в нем рыжего.
— Что вы здесь делаете? Зачем вы сидите здесь? — с участием спросил его молодой человек.
— Да идти некуды, — ответил рыжий голосом, полным отчаянного горя. — Домой не пойду… неохота глядеть, как дети помирать станут…
Вересову как-то стыдно стало в эту минуту, что он сын Морденки: он жалел и презирал его в одно и то же время.
— Спасите, выручите меня! — обратился к нему рыжий. — Ведь вы сынок ихний, вас они послушают… мне хоть сколько-нибудь бы денег… Ей-богу, в Канаву, в прорубь кинусь!..
— Пойдемте! — решительно сказал ему Вересов, в минуту обдумавший что-то. — Пойдемте… Мне самому дозарезу нужны деньги, авось успеем, тогда поделимся с вами.
Морденко сильно озадачился и даже струсил от этого нежданного возвращения сына вместе с подозрительным рыжим.
— Папенька, дайте ему денег под жилетку, — начал Вересов в сильном волнении. — Побойтесь Бога: у человека дети помирают!.. Если вам мало жилетки, так вот — альбом с фотографиями! он стоит рублей пятьдесят… Примите его в залог и дайте нам сколько-нибудь… я сам теперь в страшной крайности — на квартиру показаться не смею.
Старик молча развернул альбом, пересмотрел на свет жилетку и подал сыну записную книгу, проговорив:
— Для порядку пиши расписку: «Мы, нижеподписавшиеся», и далее…
Выйдя в другую комнату, он стал оттуда диктовать продолжение. Возврат сына и его слова до того поразили старика, что он не нашел причины к отказу, да притом и заклады оказались хорошими, особенно альбом фотографий, так что Морденко спешил только поскорее разделаться со своими посетителями и потому, без дальних разговоров, отправился в смежную горницу — доставать деньги.
Пока молодой человек сидел, погруженный в писание расписки, рыжий напрягал все свое зрение, чтобы следить за стариком, который, продолжая диктовать, чиркнул спичку и зажег огарок. Смежная комната осветилась. Рыжий переместился на такой пункт, с которого ему удобнее было обозревать комнату и следить за движениями старика. Сквозь притворенную дверь он заметил два болта, замки и печати на дверях, ведущих в заднюю горницу, и видел, как Морденко снял с себя толстый кожаный пояс, носимый им на теле под сорочкой, и стал рыться в этом потайном чемоданчике. По известному всем шелесту рыжий догадался, что в чемоданчике мирно покоились ассигнации.
«За жилетку полтинник, да за альбом два рубля, итого три рубля; а расписку пиши в три рубля тридцать», — сказал Морденко, войдя через минуту в комнату с зелененькой бумажкой в руках.
Сначала расписался Вересов, а за ним приложил свою руку и рыжий.
«Виленский мещанин Осип Гречка», — гласила подпись рыжего.
— Выкупать будете вместе, что ли? — спросил Морденко, отдавая деньги.
— Я выкуплю все, — вызвался Вересов, — а жилетку вы им потом возвратите.
Через минуту дворник выпустил их в калитку и видел, как они вместе спустились в мелочную лавочку, помещавшуюся в том же самом доме, толкуя о том, что надо разменять деньги и разделиться поровну.
В лавочке спросили они себе по фунту ситника с колбасой, тут же на месте и закусили им, и, поделив между собою сдачу, очень дружелюбно простились друг с другом.
Х
ГОЛОВУ НА РУКОМОЙНИК
— Сею, вею, руки грею, чисто брею — не потею! — с припляской, потирая ладони, ворвался Гречка в заднюю комнату Сухаревки, где вчерашний день происходило секретное совещание с патриархом Провом Викулычем во время ланкастерского обучения звонков.
— Что звякало-то разнуздал?[213] Чему обрадовался? — степенно покачал головой владыка. — «Помни день субботний», сказано!
— Ну, уж ты, ваше степенство, проповеди-то отложи до завтрева; ноне клей[214] есть! Я про дело повестить пришел, — возразил ему Гречка, подавая руку Зеленькову и Фомушке, которые в этой уединенной комнате, вместе с советчиком-патриархом, поджидали его прихода.
— От двурушника, что ли? — обратился к нему блаженный.
— Оттоль-таки прямо и прихрял[215]! Все как есть, по совету его степенства, исполнил: дети, мол, помирают, примите жилетку в заклад! — рапортовал Гречка.
— Стало быть, по патриаршему изволению и благо ти есть! — заметил Фомушка.
— Прижался в сенях, смотрю — женщина какая-то идет к нему, значит, прошла, а я себе жду, — продолжал рыжий. — Глядь, через мало времени выходит все та же самая женщина. Сама идет, а сама плачет, ну вот навзрыд рыдает, просто сердцу невтерпеж… Ах ты псира[216], думаю, старая! при древности-то лет да народ эдак-то грабить!
И столь мне стало это обидно, что, думаю себе, не будет же тебе, голубчику, спуску! и сейчас поднялся наверх.
Гречка стал сообщать компании свои дальнейшие действия и наблюдения, и компания вполне одобрила столь блистательно исполненную им миссию.
— Только вот что, братцы! Все бы оно было рахманно
