... В Олейникове было нечто демоническое. Употребляю это немодное слово потому, что другого подыскать не мог».
Осторожный Шварц, крайне сдержанный в своих оценках и очень плохо относившийся к Олейникову в 30-е годы, называя его «мой друг и злейший враг и хулитель», написал о нем следующее:
«Он был умен, силен, а главное – страстен. Со страстью любил он дело, друзей, женщин и – по роковой сущности страсти – так же сильно трезвел и ненавидел, как только что любил. И обвинял в своей трезвости дело, друга, женщину. Мало сказать – обвинял: безжалостно и непристойно глумился над ними. И в состоянии трезвости находился он много дольше, чем в состоянии любви или восторга. И был поэтому могучим разрушителем. И в страсти и трезвости своей был он заразителен. И ничего не прощал. ... Был он необыкновенно одарен. Гениален, если говорить смело».
И я все никак не мог понять - да где же, где эта гениальность? Почему ее нигде не видно?
А потом, когда я перечитывал Николая Чуковского - «Олейников по-прежнему писал только домашние шуточные стихи и не делал ни малейших попыток стать профессиональным литератором. Как бы для того чтобы подчеркнуть шуточность и незначительность своих произведений, он их героями делал обычно не людей, а насекомых» - до меня дошло.
Да прятал он ее! Тупо не желал реализовывать. Не хотел. Он решительно пресекал все попытки упросить его написать что-то серьезное, сделать нечто большее, чем подписи к комиксам или сочинение загадок для дошкольников.
У Хармса есть задуманный, но так и не написанный «рассказ о чудотворце, который живет в наше время и не творит чудес. Он знает, что он чудотворец и может сотворить любое чудо, но он этого не делает».
Когда я узнал, что, по мнению многих литературоведов, Хармс имел в виду Олейникова, я уже не сильно удивился.
***
Когда Олейникова арестовали, по обычаю тех времен на первом же заседании правления устроили разбор персонального дела Шварца. Как писал сам драматург: «Я должен был ответить за свои связи с врагом народа. Единственное, что я сказал: «Олейников был человеком скрытным. То, что он оказался врагом народа, для меня полная неожиданность». После этого спрашивали меня, как я с ним подружился. Где. И так далее. <...> Я стоял у тощеньких колонн гостиной рококо, испытывая отвращение и ужас, но чувствуя, что не могу выступить против Олейникова, хоть умри».
Рассказать об Олейникове у него получилось только через двадцать лет, в лучшей своей пьесе. Той самой, где Волшебник, если вдуматься, вовсе не из тех, что прилетают в голубом вертолете.
Он вовсе не добрый. Это ведь он все устроил, и исключительно по своей прихоти. Для него мы, люди - не более чем забава. Колода карт, которую он перетасовал и оживил, «и все они стали жить так, чтобы ты смеялась и плакала».
И сразу вспоминается эпиграмма Маршака:
Берегись
Николая
Олейникова,
Чей девиз:
Никогда
Не жалей никого.
Все так, если волшебники существуют, то они почти наверняка именно такие. Да, сила пьес Шварца именно в том, что он не прятал читателей от правды, но все-таки...
Все-таки...
Помните финал этого знаменитого монолога?
«Спи, родная моя, и пусть себе. Я, на свою беду, бессмертен. Мне предстоит пережить тебя и затосковать навеки.
Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придет конец. Слава безумцам, которые живут себе, как будто они бессмертны, - смерть иной раз отступает от них».
***
У меня очень сложное отношение к Фадееву.
Из пятерых моих героев он самый неоднозначный. По части неоднозначности с ним, конечно, может потягаться Завенягин, но Завенягин не такой противоречивый.
Фадеев, безусловно, масштабнейшая личность, и в истории советской литературы эту фигуру не обойти, как не старайся. Пусть даже не как писателя, но как литературного деятеля – сто процентов. Помните «и в чем-то Сталину был равен» Бориса Слуцкого?
И споры литературоведов об оценке на редкость деятельной деятельности этого деятеля не утихают до сих пор, причем накал эмоций не падает ни на градус.
Я долго пытался разобраться и в себе, и в нем, но, лишь написав про Шварца и Олейникова, понял очень простую вещь.
Фадеев, по сути, всю жизнь боролся с необходимостью становиться Волшебником.
Он очень не хотел подняться НАД людьми, что в те жестокие времена было практически невозможно – психика не выдерживала.
Очень дорогой ценой, но он смог это сделать.
И это многое искупает.
Именно поэтому его линию я приберег для финала второго тома и перехода к третьему – она для этого подходит больше всего.
А теперь слушайте окончания истории приключений рапповцев на сломе эпох.
Писатель
РАПП закончился 23 апреля 1932 года.
В этот день ЦК ВКП(б) принял постановление «О перестройке литературно-художественных организаций», в котором говорилось о необходимости «объединить всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти и стремящихся участвовать в социалистическом строительстве, в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем».
Ассоциации пролетарских писателей в создающийся союз никак не вписывались, а потому, в силу явной ненужности - ликвидировались.
Это было как гром среди ясного неба.
Партия разогнала РАПП! Вообще разогнала, целиком и полностью! Все эти наглые самоназначенные «руководители советской литературы» зависли между небом и землей! Что с ними будет – непонятно! Свобода, братцы!
Затюканные рапповцами «попутчики» ликовали не скрываясь, а количество порванных баянов не поддавалось исчислению. Надежда Мандельштам вспоминала об этом так:
«Это произошло в день падения РАППа, 23 апреля 1932 года — мы узнали об этом событии утром, развернув газеты. Оно было неожиданностью для всех. Я застала Тихонова и Павленко за столом, перед бутылочкой вина. Они чокались и праздновали победу. «Долой РАППство», — кричал находчивый Тихонов, а Павленко, человек гораздо более умный и страшный, только помалкивал…
«Но ведь вы дружили с Авербахом», — удивилась я. Мне ответил не Тихонов, а Павленко: «Литературная война вступила в новую фазу»…
Лидия Гинзбург в своих записках «Человек за письменным столом» пополняет коллекцию возникших по этому случаю «мемасиков»: «При ближайшем рассмотрении слово оказалось каламбурным: не помогло рапполепство, за упокой РАППа божия…
Творится мифология, злободневная и скоропреходящая. Один из московских мифов привез Брик: в ночь на 23 апреля Авербах ночевал у
