- Бедняжка! Бедняжка! А кормят сносно?
- Я не голодна. Мне ничего не хочется. А это я есть не могу.
- О господи! - сказал полковник. - Какой ужас! Но не падай духом, дорогая, не падай духом! - И голос его оборвался.
- Нет, мы не покинем тебя, - продолжал он потом. - Мы все для тебя сделаем. Я знаю, ты не хотела его убить. Это, конечно, был приступ безумия, знаешь, или что-то в этом роде. Ты прежде ничего такого не делала.
Лора слабо улыбнулась:
- Да, правда, что-то в этом роде. Налетело, как вихрь. Он был негодяй, вы ведь ничего не знаете.
- Я предпочел бы сам его убить - на дуэли, по всем правилам. Жаль, что не убил. Но ты не горюй. Мы тебя вызволим - достанем лучшего защитника; нью-йоркские адвокаты все могут, я читал о таких случаях. А теперь надо устроить тебя поудобнее. Мы привезли кое-что из твоего платья. Что еще тебе нужно?
Лора сказала, что ей хотелось бы получить простыни для постели, коврик, чтобы можно было не становиться на каменный пол, и пусть ей присылают приличную еду; и хорошо бы несколько книг, бумагу и чернила, если здесь позволяют писать. Полковник и Вашингтон обещали доставить все что нужно и затем горестно простились, - судя по всему, куда больше опечаленные положением преступницы, чем она сама.
Уходя, полковник пообещал надзирательнице, что если она немного позаботится о Лоре, она на этом ничего не потеряет; а стражу, выпускавшему их, сказал покровительственно:
- У вас солидное заведение, оно делает Нью-Йорку честь. У меня тут друг... мы с вами еще увидимся, сэр.
На другой день в газетах появились еще кое-какие сведения из жизни Лоры, расцвеченные и раздутые репортерским красноречием. Некоторые из них бросали зловещий свет на прошлое полковника Селби и рисовали Лору прекрасной мстительницей за поруганную честь; другие же изображали Лору навязчивой любовницей и кровожадным зверем. Нанятые для Лоры адвокаты, едва успев повидаться со своей подзащитной, положили конец ее встречам с репортерами, но это не помешало, а скорее способствовало появлению то здесь, то там новых газетных заметок, рассчитанных на то, чтобы вызвать сочувствие к бедной девушке.
Не обошлось без "морали", которую выводили из случившегося крупнейшие газеты; каждая толковала событие на свой лад, и Филип сохранил три или четыре вырезки, которые ему особенно понравились. Позднее он часто читал их вслух своим друзьям и просил угадать, из какой газеты сделана каждая вырезка. Одна статья, отличавшаяся простотой стиля, начиналась так:
"История никогда не повторяется, но калейдоскопически пестрые картины живописного настоящего порою как бы состоят из осколков древних преданий. Вашингтон - не Коринф, и Лаис, прекрасная дочь Тимандры, быть может, и не была предшественницей восхитительной Лоры из плебейского рода Хокинсов, но ораторы и государственные мужи, покупавшие благосклонность одной, были, должно быть, столь же неподкупны, как наши республиканские деятели, которых ныне наставляют, как любить и как голосовать, нежные уста деятельницы вашингтонских кулуаров; и, возможно, современная Лаис никогда не покинула бы столицу, найдись там хоть один американский Ксенократ, который устоял бы перед ее чарами. Но тут сходство кончается. Лаис, бежавшая с юным Гипостратом, была убита женщинами, что завидовали ее очарованию, а Лора, бежавшая в свою Фессалию с юным Брайерли, убивает другого своего любовника и мстит за все обиды, нанесенные представительницам ее пола".
В другой газете редактор начал свою статью не с таких лирических красот, но с не меньшей силой. Закончил же он так:
"До прекрасной, неотразимой и демонической Лоры Хокинс и до беспутного полковника разбитой армии, пожавшего лишь то, что он посеял, нам нет дела. Но когда поднимается занавес над этой ужасной трагедией, мы мельком заглядываем в жизнь нашей столицы при нынешнем правлении - и зрелище это не может не вызвать у нас глубокой тревоги за судьбы нашей республики".
Третья газета рассуждала на ту же тему в ином тоне. В статье говорилось:
"Наши неоднократные предсказания сбылись. Мы не раз указывали на то, сколь широко распространились в высших кругах американского общества пагубные идеи, - и вот еще одно наглядное тому подтверждение. Самое имя нашего города стало звучать укором. Быть может, мы хотя бы отчасти помогаем предотвратить окончательное его падение, решительно обличая Великие Мошенничества; наперекор всему, мы и впредь будем утверждать, что пора восстановить в правах попираемые законы, охраняющие человеческую жизнь, чтобы человек по крайней мере среди бела дня мог ходить по улицам или переступать порог общественных зданий, не рискуя получить пулю в лоб".
Четвертая газета начинала так:
"Исчерпывающая полнота, с которой мы сегодня утром сообщаем нашим читателям все подробности убийства полковника Селби Лорой Хокинс, является чудом современной журналистики. Все дальнейшие расследования едва ли смогут дополнить нарисованную нами картину. Это - старая, как мир, история. Красивая женщина хладнокровно застрелила своего неверного любовника; и, несомненно, со временем мы узнаем, что если она и не совсем безумна, то, во всяком случае, действовала в состоянии так называемого "временного помешательства".
Можно без преувеличения сказать, что первые газетные вести о разыгравшейся трагедии вызвали едва ли не всеобщую ярость и озлобление против заключенной в Гробнице преступницы, и сообщения о ее красоте лишь разжигали негодование. Выходило так, что на свою красоту и на свой пол она и рассчитывала, бросая вызов закону, - и все горячо надеялись, что закон ее покарает.
Но у Лоры были и друзья, и в их числе люди весьма влиятельные. Она знала слишком много тайн и, быть может, от нее зависело слишком много репутаций. Кто возьмется судить о мотивах людских поступков? В самом деле, почему бы нам и не пожалеть женщину, чья блестящая карьера так внезапно оборвалась несчастьем и преступлением? Тем, кто хорошо знал Лору в Вашингтоне, могло показаться невероятным, что столь обворожительная женщина замышляла убийство, и, возможно, они охотно прислушивались к чувствительным разговорам о временном помрачении ума - следствии несчастной любви.
Сенатор Дилуорти, разумеется, был сильно потрясен, но исполнен снисхождения к грешнице.
- Все мы в некий час предстанем перед богом и будем нуждаться в милосердии, - сказал он. - Лора, живя в моем доме, была примерной особой приветливой, ласковой, правдивой; быть может, она чересчур любила веселье и не слишком часто ходила в церковь, но она была женщиной строгих правил. Возможно, в ее жизни имели место события, о которых мне ничего не известно, но она не дошла бы до такой крайности, если бы оставалась в здравом уме.
К чести сенатора надо сказать, что он искренне хотел помочь Лоре и ее родным в час этого тяжкого испытания. Лора и сама была не без средств, ибо в Вашингтоне деятель кулуаров зачастую более удачлив, нежели проситель, и вполне могла окружить себя роскошью, чтобы смягчить суровость тюремной жизни. Деньги помогли и родным перебраться поближе к ней, и кто-нибудь из них каждый день ее навещал. Нежные заботы матери, ее детски откровенное горе и непоколебимая вера в невиновность дочери трогали даже нью-йоркских тюремщиков, привычных к душераздирающим сценам.
Миссис Хокинс кинулась к дочери, как только получила деньги на дорогу. У нее не нашлось для Лоры ни слова упрека - лишь нежность и жалость. Она ничего не могла поделать со страшной реальностью: Лора убила человека; но ей было довольно того, что при первой же встрече Лора сказала: "Я сама не знала, что делаю, мама". Она сняла квартирку по соседству с Гробницей и посвятила всю себя заботам о Лоре, словно та и вправду была ей родной дочерью. Если бы ей только позволили, она не выходила бы из тюрьмы ни днем ни ночью. Она была уже стара и слаба здоровьем, но испытание, казалось, придало ей новые силы.
Трогательный рассказ о том, как старушка опекает Лору, о ее душевной простоте и набожности тоже вскоре попал в газеты и, вероятно, вызвал еще больше сочувствия у публики, уже начинавшей понимать, как трагична судьба этой погибшей женщины. У нее, несомненно, были сторонники, полагавшие, что если на одной чаше весов находится ее преступление, то на другую следует положить все зло, которое ей причинили, и до нее разными путями доходили знаки этого сочувствия. К ней приходили посетители, ей присылали в подарок цветы и фрукты, и от этого немного веселее становилось в ее суровой и мрачной камере.
Лора не пожелала видеть ни Филипа, ни Гарри. Филип вздохнул с облегчением; он думал, что ей уж конечно будет совестно встретиться с ним после того, как она нарушила данное ему обещание; Гарри же, все еще не совсем равнодушный к чарам Лоры, был расстроен этим отказом и счел его бессердечным. У него, разумеется, больше не может быть ничего общего с подобной женщиной, сказал он Филипу, но он должен увидеться с нею.
