Пашков не похож на добродушного воеводу Тобольского. Аввакум на этот раз имеет дело с другим богатырем и между этими людьми, одинаково деятельными и предприимчивыми, в различных сферах, трудно установиться пониманию. Тот вынужден был ввести в отношении к своим людям железную дисциплину и, пытаясь смягчить строгости, Аввакум не обладал при этом ровно никакою мягкостью и умеренностью. У него не было авторитета, и потому он в глазах сибирского колонизатора являлся лишь преступником и почти раскольником. Несомненно кроме того, что, исполняя свою миссию, Пашков обнаруживал страшную грубость и тот дух чрезмерного произвола, который был столь свойствен его соотечественникам, и носит у них название «самодурства».
Первая ссора, по рассказу Аввакума, вышла из-за двух женщин, из которых одной было шестьдесят лет, а другая была еще старше: оно находились в шайке казаков, встреченных экспедиционным отрядом. Они были вдовы и искали монастырь, где они могли бы постричься, по обычаю того времени. Но Пашкову вздумалось их выдать замуж. Аввакум запротестовал против этого. В это время шли вниз по Тунгуске. Воевода приказал высадить священника, велев ему следовать за ними пешком. Когда он стал протестовать, Пашков бросил его ударом кулака на землю и оставил его в таком положении. Лишенный своей одежды, избитый, Аввакум оставался всю ночь под холодным дождем.
Через несколько дней судно, на котором ехал Пашков, село на мель. Сын воеводы, Иеремия, вступился за священника. Он усмотрел в этом случае небесное наказание. Рыча, как дикий зверь, говорит Аввакум, Пашков схватил мушкет и три раза выстрелил в дерзкого. И три раза произошла осечка. Если этот факт и верен, то он доказывает лишь плохое качество боевого материала, которое употреблялось в то время покорителями Сибири. Нужно предполагать, что все это было рассказано Аввакумом не так, как оно происходило на самом деле. Если верить ему, то такое чудо вызвало в воеводе чувство раскаяния, однако не помешавшее ему употребить против чудотворца другие жестокие меры. Брошенный в подземную тюрьму, священник чуть не был съеден крысами и не каждый день имел там пищу. Содержимый в холоде зимою, он был весною переведен в слишком нагреваемую камеру, где чуть не задохся. Он не мог даже ходить за двумя своими больными детьми, которые умерли один за другим, и когда экспедиция тронулась в путь, ему пришлось сопровождать ее пешком, по крутым тропинкам, где несчастная Настасья Марковна часто падала.
Среди многочисленных противоречий большая доля сильного воображения легко угадывается в рассказе об этих испытаниях, сделанном их главною жертвою. «В продолжение десяти лет», говорит наивно автор, «Пашков, право не знаю, мучил ли меня или сам был замучен мною». Каждый из них, конечно, вкладывал свое, и «десять лет» указывают у одного из мучителей на решительную долю воображения. Изгнание Аввакума в Сибирь состоялось в 1653 году, а уже в 1661 протопоп был снова призван в Москву. Никон пал и, желая обеспечить немилость, в которую впал патриарх, бояре считали полезным вернуть одного из его самых ярых противников, к которому к тому же и Алексей сохранял большую симпатию.
По свидетельству историков Раскола, Аввакум должен был быть принят в столице, как «посланец неба». Один из князей Хованских, может быть, Иван Никитич, тот самый, который никак не мог простить Никону, что он заставлял его поститься во время путешествия в Соловки в 1652 году, предложил апостолу гостеприимство в своем доме, и мы видели уже, что в этот момент Раскол находил себе действительно приверженцев в одной части местной аристократии. Но было еще далеко до того, чтобы Аввакум, как он без сомнения воображал, явился в Москву в качестве триумфатора. Осложненное различными перипетиями, его возвратное путешествие продолжалось около трех лет, и в это время обстоятельства изменились. Никона уже нечего было бояться, так как дело реформы взяло верх в официальных сферах. Возвращенный из Сибири явился лишь помехою и теперь уже казался человеком неудобным.
В Тобольске он свиделся с другим знаменитым изгнанником, Крыжаничем и дал в этом случае доказательство крайней узости своих идей. Крыжанич описал последовательно все детали этой короткой встречи. Решившись отдать визит протопопу, он был остановлен им на лестнице.
– Не двигайся вперед! Останься тут! Какую религию ты исповедуешь?
– Благословите меня, отец…
– Я не даю благословения, не зная за что. Исповедуй сначала твою веру!
– Почтенный отец, я верю во все истины, предписанные святою апостольскою церковью; я принимаю, как счастье, благословение всякого священника, и поэтому я и прошу вашего. В деле веры я готов объясниться с епископом, но не с путешественником, заподозренным по этому же поводу. Если вы не хотите меня благословить, то Бог с вами.
Между католическим аббатом Крыжаничем, готовым на компромисс, и суровым священником Раскола, какая большая разница.
Соблазны, ожидавшие Аввакума, были такого рода, что по его собственному признанию, искушение чуть не заставило его прекратить борьбу. Некоторые бояре его обласкали. Алексей сам дал ему аудиенцию и назначил ему помещение в одном из монастырей Кремля. Сблизившись таким образом, царь и апостол часто виделись друг с другом, и государь постоянно низко кланялся при проходе прежнему изгнаннику и просил его благословения; Аввакум по крайней мере это утверждает. Если верить ему, то ему даже предоставляли свободный выбор занять какое угодно место, хотя бы духовника государя, под одним условием отказа от раскола. В противном случае Стрешнев был уполномочен объявить ему решительно: уважая его убеждения, ему позволяют молиться, как он хочет, но требуют, чтобы он молчал.
Он обещал хранить молчание. В Сибири однажды его жена, обессиленная, измученная на скалистой дороге, спросила его:
– Долго ли еще мы будем так страдать?
– До самой смерти, Марковна, – ответил Аввакум сурово.
Он дрожал теперь, но не за себя, конечно, а за своих при одном воспоминании об этой скорбной Голгофе. Это можно предположить по его исповеди, и этому можно поверить. Под грубою оболочкою вечного борца у него было чувствительное и сострадательное сердце.
– Ты и наши дети связывают мне язык! – говорил он своей спутнице.
Но храбрая женщина вскричала:
– Как можешь ты так говорить, Петрович! Иди в церковь и обличи ошибки еретиков!
Он медлил ей повиноваться, сам, без сомнения, несколько утомленный. Сам пощаженный, он щадил в свою очередь других, стушевался и скрылся в тиши укромных монастырей и интимных кружков. Но обстоятельства выдвигали его на первый план. Бонифатьев был мертв, Неронов примирился с официальною церковью. Аввакум сделался главою. Окружив попа ореолом мученичества, женщины выдвигали его вперед своими демонстрациями. Все более входя в ту роль, которую они ему намечали, уступая все более своей природной наклонности, он мог еще некоторое время укрыться от проявления слишком заметной деятельности. Он влиял на терема, революционизировал монахинь Вознесенского монастыря и, подпав его влиянию, игуменья их, Елена Хрущева, принудила сестер этого монастыря отказаться от официальной литургии. В ожидании Собора, который должен был решить окончательно вопрос о реформе, и среди работ, созданных выходками Никона, диссиденты пользовались временно довольно большою свободою. В различных частных домах они безнаказанно устраивали собрания, часто очень воодушевленные. На них обыкновенно председательствовал Аввакум, причем горячий его темперамент находил себе там опасное возбуждение.
Вернувшись однажды от Ртищева, после бурных диспутов, с которыми он едва мог справиться, он обрушил свой гнев на протопопицу и на одну вдову, Фетинью, которую он приютил у себя. Обе женщины также заспорили. Он избил их, но потом, когда подошел к эпилептику Филиппу, который был его вторым гостем в доме и которого он считал одержимым сатаною и держал в цепях, в надежде, что изгонит беса, этот человек, обычно тихий, встретил его ужасною бранью и ударами, хотел его задушить и закричал ему:
– Я тебя не боюсь!
Аввакум понял, говорит он, что божественная милость оставила его по причине той вспышки, которой он поддался, и сейчас же, собрав своих слуг, он потребовал, чтобы каждый из них, – а их было двадцать, – дал ему по пяти ударов кнутом по голой спине. Его жена, у которой он предварительно просил прощения, и дети его тоже должны были принять участие в этом исправлении, и били его со слезами, как он это приказывал. И вот тогда демон оставил Филиппа.
К концу шести месяцев, проведенных таким образом, апостол уже не был в состоянии сдерживаться. «Он стал снова ругаться», по его собственному выражению. Он обратился к царю с жалобой, текст которой не дошел до нас, но смысл ее довольно точно установлен рядом показаний. Аввакум в ней говорил как власть имущий, указывая на кандидатов по своему выбору на разные епископские должности, метал громы против новых духовных и умственных вождей, поставленных Москвою, и называл их «собачьими сыновьями». Результат был таков, какого и следовало ожидать: по новому приказу он был изгнан 29 августа 1664 года в Пустозерск, в самое ужасное место той Сибири, которую Аввакум так боялся увидеть снова.
