не товарищ…
— Это как понимать?
— А так. Вы, Константин Афанасьевич, еще в юности тю-тю из деревни, не гляделись вам сельские картины, холодно, голодно было… А мой отец всю жизнь тут, все этой земле отдал.
— Ты не думай, я в прошлый раз на могилку к нему ходил, гладиолус отнес…
— Это ваше право… — Капленков снова поднес к виску два пальца. — Даю три часа сроку для ликвидации незаконно устроенного становища.
«Этот посерьезней Леонидыча будет», — подумал Костик, испытывая непривычное чувство растерянности.
— Милый юноша, — нежно заворковала Раиса. — Нельзя же так категорично. Может, разделите с нами скромную трапезу? И не смотрите на это молоко, у нас найдется и кое-что покрепче.
— Не употребляю, — сказал Капленков жестко и рывком надвинул на глаза козырек фуражки, чтобы не видеть голых коленок студентки Жанны. — Три часа. Не выполните — пеняйте на себя… — И круто повернулся, показав узкую спину и худую шею с завитушками светлых волос.
— Я на тебя в городе жаловаться буду, — зачастил Костик в спину скороговоркой: милиционер, с ходу взяв крупный шаг, быстро удалялся, а сказать надо было ему многое. — У меня генерал эмвэдэшный знакомый. Я ему доложу, как ты честь отдаешь, двумя пальцами… Ты что, советский милиционер, слуга народа, иль полицай заокеанский?.. Думаешь, ты царь и бог? Не на таких нарвался. И на тебя, фраера, управу найдем. Мы тоже законы знаем!..
— Ах, перестань, папка! — прервала его Жанна и зашлась в тягучем зевке. — Скучища в этой твоей деревне. Говорила, не надо ехать.
— Собственно, ничто нас здесь больше не удерживает, — раздумчиво сказала Раиса, поглядывая на пузатую сумку.
За пятнадцать минут до истечения срока, назначенного лейтенантом Капленковым, семейство было полностью готово к отбытию. Все уже сидели в машине: Костик, конечно, за рулем, рядом Жанна в том же голубом купальнике и черных очках на носу, сзади — Раиса, обнимавшая кошель, который занял чуть ли не все сиденье. Приспустив боковое стекло, Костик давал последние наставления мамане: сказано ей было, бестолковой, точно, сколько и какого сорта сажать картошки, сколько сеять огурцов и лука, сколько и каких грибов насолить. Было указание и насчет поросенка — усиленно кормить до сентября, когда намечалось широко и торжественно отметить славный юбилей — сороковую годовщину со дня рождения Раисы.
— Ну пока, — говорил Костик, высовывая мамане для рукопожатия кончики пальцев. — Не ценят меня здесь, не понимают, а то бы больше погостевал… Спохватятся, само собой, да уж поздно будет… Ну да ладно, к осени вновь нагряну. Не хворай тут. И сырости не разводи.
Имелись в виду расставанные маманины слезы. Такая уж старуха была несовременная: как провожать сына и внучку — обязательно заплачет.
Машина тронулась, фыркнув в лицо мамани синим дымом.
Через четверть часа появился лейтенант Капленков. Походил по поляне, где недавно стояла палатка, поднял тетрадочный лист в клеточку, на котором крупными буквами было начертано: «Уехали по собственному желанию, а не по твоему приказанию. Константин». Капленков усмехнулся.
Подошла умелица бабка Пелагея:
— Неуж укатили?
— Как в воду глядишь, Пелагея Ивановна, — подтвердил Капленков. — Скатертью им дорога…
— А я-то надеялась на Константина. Обещал ведь…
— Что обещал?
— Хоря убить.
— Теперь уж не убьет…
— Не убьет, — опечалилась бабка. — Я ее к столу привязала, ножка к ножке.
— Кого привязала?
— Да куру же…
— Ну, ну, — витая мыслями в облаках, пробормотал Капленков.
На лужайке, где жили городские, пованивало бензином, кусты были примяты, трава прибита к земле, валялись банки-склянки.
— Вишь, как загадили эту самую… — умелица собрала в гармошку лоб, вспоминая…
— Биосферу, — оживившись, подсказал лейтенант.
— Во, во, малый!.. Вот тебе эта самая и…
— Экология.
— Во, во! В самую точку…
Бабка радостно смотрела на Капленкова, широко улыбаясь беззубым ртом.
Вчера они оба смотрели по телевидению популярную передачу «Природа и мы». Пелагее очень понравились некоторые слова из передачи, а вот запомнить их накрепко по старости лет не могла…
Берестяная грамота
Это было чувство не то чтобы слишком тяжелое, но довольно тягостное, и оно отражалось на его лице. Выражение лица такое, будто накануне он забыл сделать нечто важное и теперь мучится, стараясь вспомнить, что же именно он забыл, и страдает от своей забывчивости. Может, поэтому все были к нему предупредительны и как бы жалели его. В поезде проводник, принесший постельное белье, получил рубль, вышел из купе и тут же вернулся снова. Потоптался в дверях, всматриваясь в пассажира. «Вы, простите, не заболели часом? А то аспирину принесу или пирамидону, ежели от головной боли…» В новгородской гостинице «Садко» молодая женщина-администратор, которой он протянул в оконце заполненные опросные листки, вдруг взглянула на него с сочувственным любопытством: «Впервые в нашем городе?» И почему-то сочла нужным утешить этого немолодого, старомодно одетого и, как ей показалось, несчастного дядю: «Ну ничего, привыкнете, и все будет хорошо».
Она устроила его с комфортом — в отдельном номере с ванной и телефоном. Он бросил портфель на кровать, присел на табурет у вешалки, соображая, что делать дальше. Идти на завод ему не хотелось, к тому же он еще в поезде решил, что хлопоты, с которыми ехал в Новгород, начнет завтра утром. Значит, сегодня можно позволить себе более приятное — побродить всласть по незнакомому городу.
В садах и парках Новгорода уже не было грустного праздника листопада, оранжевого кружения и мелькания, тонкого хруста под ногами. Последние листья, траурно-черные, истонченные до прозрачности, падали на закоченевшую, припорошенную снегом землю. Курились парком на холодном воздухе предзимья воды Волхова, и катились они свободно и вольно лишь на середине реки: у берегов уже стоял лед.
Была глубокая осень.
Сергей Иванович заметил это внезапно, вдруг, как замечает городской житель, для которого природа с ее вечно текущей жизнью закрыта не только асфальтом мостовых, бетоном зданий, но и — надежней всего — мелочной суматохой будней.
Осень. Унылое время. Так вот почему нынче весь день будто плыл он в тихих предвечерних сумерках!..
После долгих скитаний по городу Сергей Иванович очутился на Ярославском дворище — древнем клочке тверди над рекой, густо уставленном церквами и церквушками. Он осмотрел их, представил, как раскачивалось и гудело небо над Волховом, когда били враз в колокола во всех новгородских храмах.
Потом, утомленный, отошел в сторонку и сел на скамейку в сквере. Чуть поодаль, на полукруглой площадке, отгороженной от речного обрыва затейливой балюстрадой, толпились десятка два совсем еще крохотных мальчиков и девочек, в ярких разноцветных пальтишках. Детишки галдели и толкались. Их привела сюда — наверное, из детского сада — тощая голенастая девица в роговых очках.
— А сейчас, дети, — заговорила она очень громко,
