Вы не обратили на это внимания? А если бы в вашей столовой очутилось какое-нибудь такое «тургеневское» существо, нежное, голубокровное, позвонило бы в колокольчик и попросило бы горничную поднять носовой платок, вы обратили бы внимание?
Никакой нет разницы. Вы только потому не заметили ничего, что это ваша дочь. Ведь вы не заметили того, что Даша, не сходя с места, одной рукой отворила дверцу шкафа и через полсекунды другой рукой подала вашей барышне солонку.
И хотя ваша Наташа пионерка и, как вы говорите, будущая коммунистка, сегодня она вызвала у меня отвращение.
Наташа и ее родители живут в большом приволжском городе. Я иногда бываю там и у них останавливаюсь. Это очень хорошая большевистская семья, пользующаяся заслуженным уважением в городе. Родители уделяют Наташе много любви и заботы, они с замиранием сердца следят за ее ростом и уверены, что из нее вырастет новый человек, полезный член общества.
И они не ошибаются: Наташа уже выросла, она в девятом классе, много читает, много знает, прекрасно разбирается в явлениях политической и общественной жизни.
Но я наблюдал Наташу в домашней обстановке и был ошеломлен и опечален тем тонким и глубоким цинизмом, который каким-то чудом родители воспитали в своей дочери.
Даже и по внешнему виду Наташа производит впечатление двойственное: у нее живые умные карие глазки, но они уже заплыли жидковатым жирком и иногда принимают то интеллектуально-сытое, чуточку мащенное выражение, которое бывало раньше у знаменитых присяжных поверенных. Лицо у Наташи настоящее юное, румяное, но и в румянце просвечивает непрочная, розоватая, излишне акварельная легкость, что-то такое комнатное или даже парниковое.
Наташ глубоко уверена, что она будет юристом.
Во время прогулки я спросил у Наташи:
— Все-таки… Почему вы допускаете, чтобы Даша чистила ваши ботинки, убирала утром вашу постель, даже мыла вашу зубную щетку? И я ни разу не слышал, чтобы вы ее поблагодарили.
Наташа удивленно подняла тонкие брови, глянула на меня уверенно иронически и засмеялась:
— Ой, какой вы старомодный, ужас! Для чего мне чистить ботинки, ну, скажите?
Я действительно потерялся: старая и новая «моды» вдруг закружились в такой стремительной паре, что и в самом деле трудно различать, где старая мода, а где новая. Я все же постарался оправдаться:
— Как для чего чистить ботинки? Для того чтобы они были чистые, надеюсь…
— Вот чудак, — сказала Наташа. — Так для этого же и есть домработница. А для чего домработница, по-вашему?
Я начинал нервничать:
— Собственно говоря, какое вы имеете отношение к домработнице? Какое? Какое право вы имеете на ее труд?
— Как «какое»? Она получает жалованье. За что же она получает жалованье, по-вашему?
— Ваши родители очень заняты, они много работают на большой общественной работе. Вполне заслуженно им помогает Даша. А вы при чем? Чем вы заслужили эту помощь?
Наташа даже остановилась в изумлении и сказала мне целую речь:
— А я не работаю? Вы думаете, это легко учиться на отлично в девятом классе, и потом всякие нагрузки? И читать сколько нужно! Думаете, мало нужно читать? Если я хочу быть юристом, так я не должна читать, а должна чистить ботинки, да? А разве мне в жизни придется чистить ботинки или застилать там постели? Если бы я ничего не делала, другое дело, а то я целый день работаю и так устаю, вы же не знаете! А что, мои родители не заслужили, чтобы их дочь была юристом, что ли? По-вашему, все вместе: и учиться и ботинки чистить! А где разделение труда? Вот вы учитель, а другой для вас обед готовит. А почему вы сами не готовите себе обед, почему?
Правду нужно сказать, я даже опешил: в самом деле, почему я себе не готовлю обед? Железная логика!
Вечером Наташа лежала на широком диване и читала книжку. Мать вошла в комнату с чайным прибором.
— Наташа, я тебе принесла чаю.
Не отрываясь от книжки и даже не повернув головы к матери, Наташа сказала:
— Поставь там.
— Тебе два или три куска? — спросила мать.
— Три, — ответила Наташа, перелистывая страницу и поднимая глаза к первой строчке.
Мать положила в стакан три куска и ушла. По дороге она поймала мой улыбающийся взгляд и отвернулась.
Я отвлекся от размышлений и сказал Наташе:
— Вы даже не поблагодарили мать. Даже не посмотрели на нее. Тоже разделение труда?
Наташа оторвалась от книжки и иронически прищурилась:
— Конечно, разделение: она — мать, а я — «ребенок». Она и должна обо мне заботиться. Что ж тут такого… Ей даже нравится.
— А я после такого вашего… хамства вылил бы чай в умывальник.
Наташа снова обратилась к книжке и сказала спокойно:
— Ну, что ж, подумаешь? Это было бы обыкновенное насилие… Это даже хуже хамства!
Еще полсекундочки она посмотрела в книгу и прибавила:
— И хорошо… что я не ваша дочь.
На другой день утром я напал на родителей. И ботинки вспомнил, и зубную щетку, и чай. Отец спешил на работу, совал в портфель какие-то папки, искал какое-то письмо. Он пробурчал:
— Черт его знает! У нас с этим действительно… что-то такое… не так. Некогда все, черт его знает, из одного дня десять сделал бы. Побриться некогда!
Уже в дверях он обернулся к жене:
— А все-таки, Женя, с этим… действительно, подумать… черт знает что! Нельзя же…. понимаешь… барышня, понимаешь! Ох, опаздываю, черт его знает!
Мать послала ему вдогонку сочувственную улыбку, потом посмотрела на меня внимательно, склонила набок голову, поджала губы:
— Вы преувеличиваете. Это не так страшно. Наташа много работает, устает страшно. И потом… везде ведь так. Раз есть домработница, что ж…
Я вскочил в гневе:
— Как везде? Везде вот такое открыток циничное барство? Рассказать вам, как в настоящей советской семье? Вы разве не видели?
О, нет, вопрос о домработнице, конечно, не отдельный вопрос. Этот вопрос бьет прежде всего по родителям, и в особенности по матери. Именно матери убеждены, что это не так страшно, и матери потом горько расплачиваются за свою смелость. Это происходит потому, что в своей мысли родители не сильно шагают за горизонты сегодняшнего дня, что они не хотят ближе рассмотреть печальные уроки прошлого и сияющие перспективы будущего.
Великий здравый смысл нашей жизни должен быть здравым смыслом не житейского обихода, не здравым смыслом сегодняшнего дня, а регулятором и мерилом большой жизненной философии. «Довлеет дневи злоба его» — не наш лозунг. Все злобы, над чем бы они ни «давлели» над судьбой ли забитых детей, или над страдой матери, — одинаково нам противны. Работа и жизнь наших матерей должна направляться большим устремленным вперед чувством советского гражданина. И такие матери дадут нам счастливых прекрасных людей и сами будут счастливы до конца.
Великое чувство! Его до концаМы живо в душе сохраняем.Мы любим сестру, и жену, и отца,Но в муках мы мать вспоминаем!
Н. А. Некрасов
Некрасовские матери, «подвижницы», оставляющие после себя у своих детей тягостные ощущения невысказанной любви, неоплаченного долга и неоправданной вины, не наши матери. Их подвиг вызывался к жизни не только их любовью, но главным образом общественным строем, самодурством, насилием, хамством властителей, пассивным и беспросветным рабством женщины. И дети их несли на себе то же проклятие истории, и в этом общем клубке несчастья изувеченная душа матери, беспомощная, горестная ее жизнь находили единственный выход только в подвиге.
Что общего в нашей жизни с этим материнским кошмаром? Наши матери граждане социалистической страны, их жизнь должна быть такой же полноценной и такой же радостной, как и жизнь отцов и детей. Нам не нужны люди, воспитанные на молчаливом подвиге матерей, обкормленные их бесконечным жертвоприношением, развращенные их рабством. Дети, воспитанные на жертве матери, сохранившие на всю жизнь «муку воспоминания», о которой говорит Н. А. Некрасов, могли жить только в обществе эксплуатации. И в этих муках, и во всей своей жизни они продолжали ту же симфонию страдания, о которой мы можем вспоминать только с отвращением.
И поэтому тем более мы должны протестовать против самоущербления (самоуничтожения) некоторых матерей, которое кое-где происходит на каком-то странном историческом разбеге. За неимением подходящих самодуров и поработителей эти наши матери сами их изготовляют из… собственных детей. Этот анахронический стиль в той или иной степени довольно сильно распространен, в особенности в интеллигентных семьях. «Все для детей» понимается здесь в каком-то избыточном формализме. «Все» заменяется «все, что попало»: и ценность материнской жизни, и материнское недомыслие, и материнская слепота. Все это — для детей!
