Внешне все было тихо и спокойно. Но вот съезд открылся. Начались выступления. Наша газета, выходившая в дни съезда каждый день, публиковала почти несокращенные стенограммы самых интересных, принципиальных выступлений; партийная «Циня» давала краткие изложения, часто искажая их до противоположного. Люди сравнивали. Редактор «Цини» в ЦК кричал: «Это беспартийная газета!» Инструктор ЦК стал вычитывать гранки с первой строчки до последней, черкал и сокращал. Но все равно, контраст был вопиющим.
Накануне последнего дня съезда, когда должны были избрать правление Союза, мы — «мозговой центр» оппозиции — собрались дома у одной из наиболее известных писательниц и окончательно решили, как будем делать и что. Я понимал, что в любом случае поступаю плохо. Как-никак, в газету меня послал именно ЦК, я был — должен был быть — «их человеком». А раз так, значит, должен предупредить (читай — донести). Иначе я их предам. Но если я сообщу им, что назавтра их ожидает разгром — то предам людей, которые мне доверились, и ни один из них потом с полным правом не подаст мне руки. Что мне ближе: партийное руководство или талантливые писатели? Надо сказать, что после райкома я сильно изменился, и в том, как разрешу эту дилемму, всерьез не сомневался ни на секунду.
На выборах местный ЦК был разбит наголову. Ни один человек, намечавшийся в секретари, не был избран в состав правления. В новый его состав вошел и я. Многие из тех, кто пришел сейчас к руководству Союзом, в начале моей работы критиковали меня — в том числе и новый первый секретарь. На первом же организационном заседании правления я сказал, что теперь могу уйти из газеты, если они того хотят. Мне ответили: работай и не болтай глупостей.
На следующий же день я был вызван к секретарю ЦК. Он спросил: как я оцениваю результаты выборов? Я сказал: писателям не понравилось, что предполагавшиеся секретари, еще не избранные, уже повели себя как хозяева. Мне ответили: это чепуха, все дело в буржуазном национализме. (Национализм, конечно, был; но он был везде, и в том же ЦК, как это показали потом события начала 90-х годов. Мне это чувство всегда казалось естественным.) Секретарь спросил: как, по-моему, воспримут писатели, если выборы отменить, объявить недействительными и назначить новые? Я честно сказал, что воспримут плохо и вряд ли проголосуют иначе. Тогда он предложил мне написать и опубликовать в газете соответствующую статью — с разоблачением буржуазных националистов. И закончил многозначительным предупреждением:
— По этой статье будем судить о вашей работе.
Я вышел от него, прекрасно зная, что такой статьи ни писать, ни публиковать не стану. Постоял в коридоре, размышляя, что бы придумать. И пошел к заведующему курировавшим нас сектором печати — то был хороший мужик, из флотских политработников. Я рассказал ему о состоявшемся только что разговоре и сказал:
— Понимаешь, публиковать такую статью я не имею права: газета по положению не может критиковать издающую ее структуру, а съезд писателей для нас как раз таковым и является. Ты уж как-нибудь доведи до сведения…
Больше вопрос о статье не возникал.
Но было ясно, что в газете хозяйничать мне осталось недолго. Инструктор ЦК — тот самый, что редактировал съездовские номера — говорил мне:
— Товарищ Михайлов, мы каждый ваш новый номер берем в руки со страхом: чего еще такого вы там себе позволили?..
А я и впрямь позволял, понимая, что если даже сейчас стану вести себя тише воды и ниже травы — это уже ничего не изменит. Да и не хотел позволить сломать меня.
К концу 1966 года мне удалось добиться увеличения объема газеты вдвое, с соответствующим изменением в штате редакции. Я знал, что на обновленной газете меня не оставят: на съезде партии Латвии в отчетном докладе ЦК меня резко критиковали, и это было верным признаком.
На одном из заседаний правления, где присутствовал и пресловутый инструктор ЦК, его спросили прямо:
— Ходят слухи, что Михайлова хотят снять. Это так?
— Мне об этом ничего не известно, — ответил он.
Но тут вмешался новый первый секретарь Союза:
— Да, мне в ЦК сказали, что Михайлов больше работать не может.
После этого мне пришлось пережить, наверное, одни из лучших минут в моей жизни. Писатели, в том числе самые авторитетные, сказали:
— Мы хотим работать с этим редактором.
Однако в ЦК решение было уже принято.
Когда я пришел в издательство за трудовой книжкой, директор сказал:
— Придется тебе записать: «Как не справившегося с работой» — так в постановлении бюро ЦК.
Я ответил:
— Тираж растет, газета вышла на окупаемость — по-твоему, это значит, что я не справился?
Он развел руками:
— Ну, а что же написать?
— Напиши: «В связи с реорганизацией газеты».
Он так и сделал. И даже выплатил мне двухнедельное пособие.
Однако я был как-никак лицом номенклатурным. А это означало, что, уволив, мне должны предоставить другую работу.
И мне ее предложили: место собственного корреспондента «Литературной газеты» по Латвии.
Я отказался. Место меня не привлекало: платили там полставки, а собкор ЛГ в курортной республике в сезон отпусков являлся чем-то вроде посыльного у приезжавших на Взморье литературных генералов. Я сказал, что хочу заняться исключительно литературной работой. Благо, я был уже членом Союза писателей, а значит, имел законное право нигде не состоять в штате.
Меня уговаривали ровно столько, сколько требовали приличия.
Видимо, я далеко ушел уже от тех страхов, с какими начинал работать в журнале «Дадзис»: страхов остаться без должности и зарплаты. Теперь я полагал, что выкручусь.
Именно к началу этой моей вольной жизни относится знакомство с Киром Булычевым, описанное им в журнале «Если» почти точно. Единственное, в чем я мог бы его поправить: мою жену звали иначе. Прочее — верно; а мрачным я мог показаться потому, что все еще переживал про себя только что закончившуюся схватку с власть предержащими. Но в общении с Игорем трудно сохранять унылое настроение.
(Окончание следует)Дмитрий Володихин
ПОТАНЦУЕМ?.
(Об элитарной и массовой фантастике)
После публикаций полемических заметок Э. Геворкяна («Если» № 2) и А. Ройфе («Если» № 3) мы предложили критикам и литературоведам продолжить разговор о судьбах российской фантастики. Автор этой статьи увидел дискуссию в ином ракурсе.
Кто пишет лучше: Голсуорси или Агата Кристи? Да? А почему же тогда ее издают чаще и тиражнее?.. Можно предложить и более «здравомысленную» головоломку. Кто более велик: Пушкин или Достоевский? Чернышевский или Твардовский? Загоскин или Маринина? Мне резонно возразят: как можно сравнивать березы с гаечными ключами, холмы с пулеметами, килограммы с амперами! С точки зрения трезвого ума — невозможно. Отчего ж столь часто слышишь незамысловатые суждения о современной фантастике на мотив «кто круче» или кто пишет «правильно», а кто «неправильно»? Как-то подслушал беседу двух страстных любителей фантастики. Один мечтал: вот хорошо бы «избавиться наконец от нудных высоколобых рассуждений», а другой возражал, что его «с души воротит от коммерческих поделок».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
