– Это квартира Бориса Черных. Если вы не ошиблись номером, можете оставить свое сообщение…
– Девчонки, ответьте, это я.
– Петр? У тебя что-то случилось? – Встревоженно спросила Настя. В трубке слышался разноголосый мужской смех.
– У меня – нет, а у вас? Что там за массовка?
– Ренат вернулся. Четырех мудаков с собой приволок.
– Разберемся. Костя как, вменяем?
– Относительно.
– Берите его в охапку и дуйте на новую базу.
– Тебе понравилось?
– Я еще не видел, – признался он. – Но старая точно не годится.
Из-за дальнего поворота вырулила темно-зеленая «четверка». Кого теперь искали сильнее – объект или пропавшего филера, было неизвестно, но то, что минут через пять студент найдется, сомнений не вызывало.
– Настя, у вас четыре минуты, – сказал Петр и бросил трубку.
Кажется, в «Жигулях» его успели заметить. Он не знал, есть ли у группы наблюдения какой-нибудь аварийный план, но хорошо помнил, что когда сам занимался слежкой, такой планчик имел. В него входила ликвидация объекта. Для мокрухи эти ребята не годились, но ведь он еще не всех видел.
Петр бросился в узкий проход между домами и выбежал на параллельную улицу. Не останавливаясь, пересек проезжую часть и снова влетел в какой-то мелкий дворик. За ним начиналась улица пошире, со светофорами и трамвайными путями.
Он скомкал фотографию Бориса и поднял руку. Желающих подвезти оказалось так много, что можно было устраивать конкурс на самого быстрого.
* * *
Доброе утро, предатель. Как спалось, предатель? Ничего? Вот и славно. Как сердчишко? В порядке? Это самое главное. Было бы здоровье…
Вставай, предатель, опоздаешь на завтрак.
Его продолжали держать в одноместной палате, по странному капризу архитектора – без окон. Впрочем, слово «держать» – для другого случая. Единственное, что было запрещено, – это передвижения по улице с десяти вечера до шести утра, но данный запрет касался всех граждан. В остальное время он был предоставлен самому себе.
На следующий день после того, как Мясник отключил его от аппарата, прибыл курьер из прокуратуры. Молодой парень, фактически школьник, вручил ему черную папку с золотым гербом. В папке Костя обнаружил выписку из постановления трибунала, которая уведомляла, что обвинения в измене родине, терроризме и подрывной деятельности с него, К.А.Роговцева, сняты. «Ввиду глубокого раскаяния и неоценимой помощи, оказанной следствию» – эта фраза была набрана обычным шрифтом, тем не менее, буквы выглядели слишком крупными. Им было тесно в одной строке, и, оторвавшись от бумаги, они повисли у него над головой. И каждый, кто находился рядом, – на расстоянии выстрела – мог прочитать и про раскаяние и, особенно, про неоценимую помощь. А потом все эти казенные витиеватости сократились до одного слова и отпечатались у него на лбу – навсегда.
Доброе утро, предатель.
Константин надел байковые штаны и футболку – теплые больничные рубахи из-за жары никто не носил. Как старик, не поднимая ног, он дошаркал до умывальника и открыл личный шкафчик. Бумажное полотенце, зубная щетка, станок – все, что нужно.
Раны, несмотря на халатность медиков, заживали. В квартире после нескольких обысков, разумеется, бардак, но это не страшно. Зато он может туда прийти – не таясь. Если кто по старой памяти вызовет группу захвата – как-никак, бывший государственный преступник, – то на это имеется справочка из трибунала. Его охранная грамота. Не у каждого есть документ с постановлением «невиновен».
Долечиться и вернуться домой. Чтоб не заниматься уборкой, можно пригласить какую-нибудь подружку. А можно сразу двух, авось не погрызутся. Этого добра у него хватает. Друзей вот не осталось, а подружек навалом.
Константин провел бритвой по щеке и замер. Думая о доме, он видел не свою квартиру и даже не свой мир. Домом он по-прежнему считал другой слой – тот, где находились Петр и Нуркин. Здесь все уже было решено, здесь Нуркин победил – морально, по крайней мере, а там борьба только разворачивалась. Там еще можно было остановить катастрофу. И, главное, там Костя не чувствовал бы себя подонком.
Другой слой дал бы ему возможность начать новую жизнь. Людмила намекала на суицид. Петр не намекал, а говорил прямо, но это от того, что сам не пробовал. Лучше застрелиться, советовал он, будто речь шла о чем-то тривиальном. Он искренне полагал, что если на это решилась Людмила, баба, то и у Кости получится. Петр просто не мог понять. Он часто шел на риск, но это всегда было самопожертвованием, а не самоубийством. Наверно, поэтому он и выживал.
К тому же теперь ясно, что слоев не два и не три. Где гарантия, что, покончив с собой, он окажется именно там? А если его забросит куда-то еще? А если он просто – сгинет? Умрет, черт возьми. Ведь на это его Людмила и подбивала. Умереть – чтобы перебраться в другое место. Это что же, транспорт такой? В голове не укладывается…
Побрившись, Константин ополоснул лицо и кинул полотенце в пластиковый бак. Надо было идти на завтрак. Надо было привыкать. Врастать в старую грядку. Все корешки оторваны, но лунка в земле еще сохранилась. В нее и нырнуть – вниз головой.
Не глядя наставив на поднос каких-то миниатюрных тарелочек, он развернулся в поисках свободного стола. Свободными были почти все, и Константин пошел к дальнему, у окна, но по дороге остановился.
– У вас не занято? – Спросил он у багрового дядьки, на вид – алкаша и добряка.
Правильно, подумал он. Ломать надо сразу. Штамп на лбу? Да. Смотрите все. Я предатель.
– Конечно, конечно. В смысле, садитесь, – дядька придвинул к себе стакан с какао, хотя тот вовсе и не мешал. Столы были большими и удобными, на четверых, как минимум. – Садитесь, молодой человек. Вы хорошо сделали. Я всегда ем с семьей, а в одиночку прямо кусок в горло не лезет.
– Меня зовут Костя.
– Очень рад. Алексей Евгеньевич, – он протянул руку и, поскольку Константин еще стоял, привстал сам.
Костя ответил на рукопожатие и поймал себя на том, что имя-отчество пропустил мимо ушей. Раньше он за собой такого не замечал.
– Угощайтесь, Костя.
Добряк ткнул пальцем в промасленный сверток и, уловив неловкость, развернул. Под двойным слоем газеты оказалась фольга, а в ней – с дюжину маленьких симпатичных пирожков.
– С яйцом и капустой. Не пожалеете, дочка пекла.
Пирожки были славные, почти такие же, какие делала Настя. Настя – жена учителя, а не бригадир швейной братвы. Вспомнив о ней, Константин загрустил.
– Берите, берите еще, – почему-то смутился дядька. – Она мне их каждый день носит.
– Спасибо. Действительно, вкусно.
Он взял второй и тут обратил внимание на газету. По темному от жира полю шла широкая черная линия, похожая на траурную рамку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
