— Черт... Черт! Я передумал.
Дикая боль скрутила его, но он был не мертв и даже не покалечен, и какие-то силы в нем еще оставались. Насколько их хватит?
Он схватил чью-то берцовую кость и стиснул ее, как оружие.
Чудовище стояло футах в пятидесяти от него. Его огромное тело заслоняло собой луну, поэтому разглядеть его как следует было невозможно. Замерев в стойке кобры, оно опиралось на толстый, как ствол дерева, хвост; помимо хвоста, Кридмур различил на змеевидном туловище несметное количество двигающихся членистых ножек, похожих на лапки насекомого или на ветки дерева. Было не ясно, могло ли существо на них опираться. Глаза Зверя были огромными, желтыми и пустыми, спина шипастой. За спиной простиралось некое подобие крыльев — прозрачных и довольно потрепанных. Левое крыло заметно крупнее правого. Кридмур не придавал значения крыльям, но усердно, хотя и безуспешно, старался подсчитать, сколько у твари когтей. Чешуя чудовища казалась не столько серой, сколько бесцветной, словно ее создатель растратил всю свою извращенную фантазию на шипы, когти и зубы, а на такой пустяк, как цвет чешуи, его уже не хватило. Глаза болели уже от одного взгляда на эту тварь.
Чудовище развернулось вокруг своей оси, как кошмарная каллиопа [Каллиопа (др.-грен. красноречивая) в древнегреческой мифологии — муза эпической поэзии, науки и философии. Ее именем назван музыкальный инструмент, а также паровой орган, использующий локомотивные или пароходные гудки], и его пасть — или нечто подобное пасти — разверзлась и издала крик, какой могла бы издать только насмерть перепуганная женщина. Звук, который Кридмур всю жизнь ненавидел.
Затем Зверь ринулся вперед. Кридмур выбежал ему навстречу. Он подпрыгнул и всадил берцовую кость в глаз твари — глаз треснул, словно стекло, и тут же погас. Один из когтей Чудовища разодрал ногу Кридмура до кости. Зубастая пасть распахнулась над ним, но он успел откатиться по костям в сторону и теперь лежал на спине. Пошарив среди костей, он нащупал Ствол.
— Спасибо...
Тот выстрелил.
— Спасибо, спасибо, мать вашу, спасибо.
На торсе Чудовища осталось две рваные раны навылет. Желтый свет луны струился из них. Кровь не текла.— возможно, это был дым, а возможно, желтый свет.
Чудовище застыло на месте. Кридмур выстрелил снова, и второй глаз потух, голова оплыла. Он нажал на спусковой крючок в четвертый раз, но безрезультатно.
Тварь кинулась вперед, и Кридмур отпрянул — увы, слишком медленно. Чудовище схватило его когтистой лапой за левое плечо, подняло в воздух и сомкнуло челюсти на другом плече. Зубы работали, точно иглы швейной машинки, терзая плоть и ломая кости. Плечо Кридмура пронзила адская боль, и он перестал ощущать свою правую руку. Он понял, что Ствол в руке снова стрелял, лишь потому, что услышал грохот и увидел, как лунный свет заструился сквозь три новых отверстия на теле Зверя. Выронив Ствол, он попятился назад, но спохватился и скользкой от крови левой рукой подобрал оружие.
Он выстрелил еще и еще — в самый центр безобразного туловища. Одно из крыльев переломилось и опало на землю. Тварь издала очередной дикий вопль. Кридмур выстрелил снова, и Чудовище стало медленно оседать на землю, содрогаясь от напряжения. Членистые ножки разметались в разные стороны; Чудовище кричало и металось, но уже совсем беспомощно. Кридмур еще дважды прострелил Зверю голову, и жуткий крик наконец оборвался.
Кридмура снова огрело хвостом, еще сильнее, чем раньше; он взмыл в холодный ночной воздух, пролетел, размахивая конечностями, над зазубренными камнями и приземлился точно в центр костяного круга. На мгновение его сознание помутилось, но глаза успели заметить, как Чудовище бьется в агонии, издыхая среди костей. Когда же он опомнился, его тело уже скользило, бежало и прыгало вниз по крутому каменистому склону.
Он упал в холодную грязь, чтобы отдышаться, лишь когда добежал до кустарника со стреловидными листьями неподалеку от соснового бора. С ног до головы в крови, он больше не мог стоять. Онемевшее тело не ощущало боли. Даже если дар регенерации его не покинул, этого будет явно не достаточно.
— Черт...
И в этот миг в небесах наконец-то решили зажечься звезды.
43. ЧУЖАЯ В ГОРОДЕ
Лив разрешили свободно гулять по городу.
Уже следующим утром на площади она увидела юношу, привязанного к позорному столбу, которого хлестали кнутом по спине. Он был то ли пьян, то ли просто глуп — и в процессе порки издавал жалобные стоны, от которых у Лив разрывалось сердце.
— Тунеядец!
— Простите?
Вокруг не собирались зеваки. Новый Замысел — городок занятой. Кроме облаченных в капюшоны палача и его помощника, рядом стоял только мистер Пэкхэм.
— Печальная история, — пояснил он. — Известный тунеядец. Мы все должны работать вместе. И большинство из нас это понимают. Наш город — хорошее место для жизни. Но кое-кого даже безупречно организованная Республика не может приучить к труду без кнута. Одной лишь учебой таких не исправить...
Еще два удара, еще два вопля. Затем рыдающего юношу отпустили, и он упал на окровавленную землю. Мистер Пэкхэм кивнул.
— Печальный долг. Скорбная необходимость. Хотите взглянуть на нашу лесопилку, миссис Альверхайзен?
Она отвела глаза от позорного столба:
— Да, идемте.
На лесопилке работало десять человек. Лив стояла на пыльном, пахнущим деревом полу и наблюдала за ними. Пэкхэм отошел, но она не двинулась с места. Эти люди гордились своей работой. Некоторые из них казались куда моложе ржавых пил в собственных руках. Что же они будут делать, подумала Лив, когда инструменты вконец износятся?
В клетке жили псевдоиндейки. Покорные, тихие, жирные. Лив наблюдала за ними, а они смотрели на нее. Глаза их очень странно походили на человеческие, а когтистые лапы старательно скребли грязь, будто стараясь нацарапать послание на чужом языке. Еще одна странность Края Света? Или все индейки на белом свете такие же? Лив мало что знала об индейках, но дала себе слово не есть в этом городе птицу — и пошла дальше.
Ближе к центру города стоял колодец. Облицованный грубым голубовато-серым камнем, какого Лив не встречала в дубовом лесу; очевидно, привезли издалека. Над колодцем нависал огромный насос — деревянные колеса и шестерни ходили ходуном и скрипели. Лишь несколько семей хранили воду в цистернах и баках, большинство обходилось деревянными бочками. И еще был вот этот колодец. Лив редко доводилось видеть что-либо столь же примитивное и лишенное современных удобств. Но вода — по крайней мере, на первый взгляд — казалась прозрачной и чистой.
Все утро Лив просидела у колодца. Вокруг на грязной, истоптанной копытами земле в беспорядке стояли деревянные лохани. Все утро к колодцу подходили девочки с ближайших ферм, пасшие квазиоленей, приносили ведра к колодцу и уносили обратно. Они смотрели на Лив настороженно и напоминали ей робких студенток. Лив решила улыбаться этим девочкам. Некоторые улыбались ей в ответ.
Они не были крестьянками, хотя одевались порой куда хуже. Мортон и его жена Салли хвалились уровнем образования, которое получают дети Нового Замысла. И правда, учебный план впечатлял. Утром — основы математики и классическая литература, вечером — строгое воспитание личных добродетелей. Учительница Салли бойко перечислила все добродетели, а капитан Мортон вставил комментарий насчет воинского мужества. Оба прониклись, когда Лив сказала, что уже знает о добродетелях — читала о них в написанной генералом «Истории Запада для детей». Салли захлопала в ладоши.
Одну стеснительную черноволосую девочку Лив остановила и предложила ей свою помощь. Девочка молча согласилась. Они носили ведра туда-сюда меж лоханей. Квазиолени лакали воду длинными и блестящими черными языками.
— Мы работаем на фермах, мэм, — ответила ей черноволосая девочка. — А мальчики идут в солдаты.
— Они так забавны в своих мундирах, правда? — улыбнулась Лив, надеясь рассмешить девочку и подружиться с ней, но та нахмурилась. Казалось, слова Лив ее ошарашили.
