Я и сам не заметил, как оказался в сильнейшей зависимости от его манеры мыслить и выражать эти мысли. Для меня он был Мастер, и я охотно пошёл к нему в подмастерья.
Я помню, как однажды Лёня Миль привёл меня в комнату Юрия Домбровского на Сухаревке, где среди прочих гостей сидел писатель Юрий Давыдов, только что издавший какой-то исторический роман и подаривший его Домбровскому. Юрий Осипович надел очки, полистал книгу и, сказав: «Слушай, да ты же написал прекрасную прозу!», стал её читать вслух. Проза звучала действительно очень поэтично. Я посмотрел на Юру Давыдова. Он побледнел и сказал Домбровскому: «Хватит паясничать!» «Ну, как хочешь», – согласился тот и снял очки. Оказалось, что Юрий Осипович Домбровский читал не текст Давыдова, а отредактированный им самим – на лету.
Сказать Рассадину так же, как Давыдов Домбровскому, у меня не хватало духу. Как правило, мы с ним уезжали работать вместе. То есть, в свой зимний отпуск я брал путёвку в тот же Дом творчества, куда и он с женой Алей (чаще всего это были Дубулты). Он писал помногу – иногда до печатного листа в день! И при этом по нескольку раз в день заходил в мой номер, читал написанное мною, зверски меня ругал, а чаще всего – вырывал лист из машинки, вставлял чистый и переписывал мои мысли.
Я ощущал себя третьеразрядником, которому ставит руку гроссмейстер. Я малодушно принимал всё им написанное, объясняя самому себе, что лучше всё равно написать не смогу. И в результате стал так же в нём нуждаться, как наркоман в дозе. Да, у меня началась самая настоящая творческая ломка. Любую реплику, любую маленькую заметку я прочитывал ему по телефону и нередко послушно рвал, слыша от него жёсткое: «Выкинь это в корзину!»
Всё, написанное мною до нашей встречи со Стасиком, мне казалось ужасным (это так и было!). А подтянуться до уровня его профессионализма я не только не мог, но ощущал, что не смогу никогда. Наше странное (очень-очень мягко говоря) «соавторство» стало приносить душевные муки. Сам удивляюсь, что меня оно не сломало психически. Но поломало изрядно.
Однажды в тех же Дубултах на совещании молодых критиков, куда я, только что принятый в союз писателей, поехал помощником руководителя семинара, на обсуждении какой-то моей статьи критик Иосиф Львович Гринберг сказал, что она очень напоминает ему по стилю статьи Станислава Рассадина. Я усмехнулся про себя: напоминает? Да она практически вся им переписана!
В своё оправдание скажу, что я любил Стасика. И моя любовь к нему была совершенно бескорыстна. Я восхищался им, гордился дружбой с ним и прощал присущую ему по отношению к друзьям (и значит, ко мне тоже!) хамоватость, не потому что зависел от него, а потому что объяснял себе это бронёй, в которую человек вынужден облачать свою очень легко ранимую душу.
Оглядываясь назад, я ничего кроме благодарности к Рассадину не испытываю. Его жёсткая, даже жестокая школа помогла мне в обретении профессионализма. И мне трудно представить, что было бы со мной, не встреться на моём пути этот глубоко когда-то во мне заинтересованный человек.
Поэтому и вспоминаю его, родившегося 5 марта 1935 года, добром. Умер 20 марта 2012 года.
* * *
Александр Маркович Гаркави (родился 5 марта 1922 года) окончил Ленинградский университет в 1947-м. В этом же году опубликовал первую свою работу «Некрасов и Лермонтов», которую сильно разругали в печати. Правда, вкупе с Гуковским и Ямпольским.
Хуже было, что, защитив диплом у Эйхенбаума, и получив от последнего направление в аспирантуру, он столкнулся с партбюро, которое его не поддержало, мотивируя тем, что Гаркави – кабинетный учёный.
Поскольку в период борьбы с космополитами Эйхенбаум оказался лакомой мишенью, Гаркави стал писать диссертацию у В.Е. Евгеньева-Максимова. В 1951 году Гаркави защищает диссертацию и получает приглашение к сотрудничеству в издании Полного собрания сочинений и писем Некрасова. Но не в штат. В штат он должен был устроиться сам.
Он нашёл место в Калининградском государственном педагогическом институте, где проработал с 1951 по 1980 год. То есть, по год его смерти. Он умер 9 октября 1980 года на посту заведующего кафедрой русской и зарубежной литературы.
Труды Гаркави были посвящены публикации и распространению некрасовских произведений в нелегальной печати. Уже в «Учёных записках Ленинградского государственного университета» в 1957 году Гаркави опубликовал «Список цензурных дел о произведениях Некрасова», где указал 187 дел, из которых 81 ни разу до этого не упоминалось в научной литературе. В 1956 году Гаркави отыскал ранее неизвестное сочинение Некрасова «Сказку о добром царе, злом воеводе и бедном крестьянине».
Поклонником таланта Гаркави был Корней Иванович Чуковский, который, получив от Гаркави оттиск брошюры, пророчески пошутил: «Древний Кёнигсберг становится оплотом некрасоведения».
Что ж. Гаркави оставил более 130 научных трудов. Большинство из них не утратили своей научной ценности и до сего времени.
* * *
Василий Кириллович Тредиаковский (родился 5 марта 1703 года) учился в школе монахов-капуцинов, но, чтобы не принимать сана, убежал в Москву и поступил в Славяно-греко-латинскую академию.
В 1726 году, не кончив курса академии, уехал в Голландию, где пробыл два года. После пришёл в Париж, где учился в Сорбонне математическим и философским наукам, слушал богословие.
В Россию вернулся в 1730 году. Издал перевод романа Поля Тальмана «Езда в остров любви». К переводу приложил собственные стихи на русском, французском и на латыни. В предисловии к роману впервые высказал мысль об употреблении в литературных произведениях русского, а не церковнославянского языка, как было принято.
В 1745 году избран академиком.
Он перевёл и издал девятитомную «Древнюю историю» Шарля Роллена, шестнадцатитомную «Римскую историю» того же автора. В 1766 он издал «Телемахиду» – вольный перевод романа Франсуа Фенелона «Приключения Телемака» – бестселлера того времени. Но перевод Тредиаковский выполнил гекзаметром. Из-за чего он был осыпан градом насмешек, в том числе и императрицы.
Василий Кириллович один из основателей силлабо-тонического стихосложения в России. До него поэзия строилась на силлабической основе, то есть ударения были не упорядочены. Считали только количество слогов в строке (так писали в Польше). Но Тредиаковский предложил обновить традиционные размеры силлабического стихосложения (13– и 11-сложник) путем введения постоянного ударения и цезуры.
Он дал также определение различных жанров: сонета, рондо, эпистолы, элегии, оды.
С критикой такой системы выступил Ломоносов. Именно он указал, что, кроме хорея, можно использовать ямб и трёхдольные размеры – дактиль, амфибрахий, анапест. Ломоносов оспорил и утверждение Тредиаковского, согласно которому в стихе могут быть использованы только женские рифмы. Ломоносов кроме них ввёл в русский стих мужские и дактилические рифмы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
