Из носа щенка струилась кровь, он испытывал такое чувство, точно у него отдирали ухо от головы совсем, и в эту неблагоприятную для него минуту в совенке пробудился его новый инстинкт: употребить в качестве вспомогательного оружия свои крылья. Сова никогда вообще не вступает в борьбу, не использовав предварительно своих крыльев, и с радостным шипением совенок принялся поражать ими своего врага с такой силой, что это даже оглушило Бари. Он должен был зажмурить крепко глаза и продолжать борьбу уже вслепую. В первый раз за все время, пока она происходила, он вдруг почувствовал желание бежать. Он попытался было отбиться от совы передними лапами, но она, не отличавшаяся вообще быстротой соображения, но упорная в раз принятом решении, все еще висела на его ухе, как неотвязчивая судьба. В самый критический момент, когда Бари уже убедился, что будет побежден, ему неожиданно помог счастливый случай. Ему удалось схватить совенка за ногу. Он вскрикнул от боли, разжал свой клюв, и ухо наконец освободилось. С торжествующим ворчанием Бари еще крепче стиснул в зубах ногу совенка.
В возбуждении от борьбы он даже и не заметил, что тут же, под ними, с шумом катил свои воды ручей; оба они свалились с высокого берега прямо в него, и холодная, поднявшаяся от дождей ванна сразу же охладила последнее ворчание и последнее шипение двух маленьких борцов.
Глава III
Страшная ночь
После первого погружения в воду ручей для совы оказался такой же стихией, как и воздух. Она стала плавать по его поверхности с такою же легкостью, как и чайка, поворачивая во все стороны свою большую голову, точно и сама удивлялась тому, что могла делать это так быстро и без малейших усилий.
Для Бари же дело обстояло совсем иначе. Он пошел ко дну, почти как камень. Вода с шумом наполнила его уши, в глазах помутилось, захватило дыхание, стало страшно. Его стало быстро засасывать течением. Чуть не на полторы сажени он находился под водой. А затем его вынесло вдруг на поверхность, и он отчаянно заработал лапами. Но это принесло ему мало пользы. Это только дало ему возможность лишний раз увидеть свет и набрать в себя воздуха, а далее он попал в самый водоворот, образовавшийся между двумя упавшими в воду стволами деревьев и походивший на стремнину под мельничным колесом. Его понесло там с такой быстротой, что даже самый зоркий глаз на пространстве целых двенадцати футов не смог бы уловить его движения. Его донесло наконец до мелкого места, по которому вода стремилась, как по лотку, напоминая своей быстротой водопад Ниагару в миниатюре, и целых пятьдесят ли шестьдесят ярдов он прокатился вдоль него, точно косматый шар. Отсюда его выбросило в глубокую, холодную лужу, а затем, почти полумертвый, он выкарабкался наконец на песчаный берег.
Долго пролежал он на солнце без движения. Ухо не давало ему покоя, а когда он наконец поднялся на ноги, то и его раненый и горевший, точно в огне, нос тоже дал себя почувствовать. В ногах и во всем теле у него стояла ломота, и когда он побрел вдоль песчаного берега, то казался таким жалким, как ни один щенок в мире. Он сделал несколько раз полный оборот вокруг самого себя, но напрасно старался заметить хоть малейший признак, хоть что-нибудь, что могло бы послужить для него путеводной нитью к родной берлоге под валежником. Все кругом показалось ему чуждым и незнакомым. Он не знал, что течение его выбросило как раз на противоположный берег ручья и что для того, чтобы попасть опять к себе домой, он должен был снова переплыть его В обратном направлении. Он заскулил и стал звать к себе мать. Но Серая Волчица не могла услышать его голоса, так как берлога под валежником находилась от ручья уже не менее как в двухстах пятидесяти ярдах. Но волчья порода сказалась в Бари и на этот раз: он не лаял, а только потихоньку скулил.
Поднявшись на высокий берег, он направился вдоль ручья. Он шел в совершенно противоположную сторону от берлоги и, следовательно, с каждым шагом становился все дальше и дальше от дома. Пройдя немного, он останавливался и начинал прислушиваться. Лес становился все гуще, мрачнее и таинственнее. Его молчание невольно наводило страх. К концу получаса он уже с удовольствием встретился бы даже и с молодой совой. На этот раз он не вступил бы с нею в борьбу, а если бы это было возможно, даже осведомился бы у нее, как ближе пройти домой.
Пройдя с три четверти мили от своего валежника, он очутился в том месте, где ручей разделялся на два рукава. Для него оставался только один выход – идти далее по ближайшему из них, то есть на юго-восток. Здесь поток бежал уже не так стремительно. В нем уже не было ни скользких камней, ни отдельных выступов, о которые разбивалась бы с пеной вода. Он тек тихо и был глубок. Сам того не понимая, Бари углублялся все дальше и дальше в лес и попал в те самые места, где когда-то индеец Тюзу расставлял свои ловушки. С тех самых пор, как умер этот Тюзу, все они оставались нетронутыми, за исключением только тех, которые предназначались для ловли волков, так как Серая Волчица и Казан по эту сторону ручья никогда не охотились и, следовательно, не выкрадывали из них приманок, а волки не попадались в предназначенные для них ловушки потому, что вообще предпочитали для своей охоты более открытые места. Вдруг Бари увидел себя на берегу глубокой, темной лужи, поверхность которой была так тиха, точно лужа была наполнена не водой, а маслом, и сердце готово было выпрыгнуть из него, когда какое-то большое, гладкое и блестящее существо вдруг выскочило у него прямо из-под носа и со страшным шумом бултыхнуло в воду. Это была выдра-самец, Некик, как называют их индейцы. Он не заметил приближения Бари, и в следующий затем момент из темной глубины вдруг выплыла его супруга, Напанекик, с тремя маленькими выдрятами, оставляя за собой на маслянистой поверхности лужи четыре следа. То, что последовало затем, заставило Бари на несколько минут позабыть о том, что он заблудился. Некик скрылся под водой и затем появился из нее вновь как раз под самой своей ничего не подозревавшей супругой, приподняв ее на себе с такою силой, что она целиком вылезла из воды. Затем он тотчас же нырнул обратно, и она вновь шлепнулась в воду. Бари показалось это очень забавной игрой. В это время двое маленьких выдрят набросились на третьего, который стал отчаянно от них отбиваться. Бари позабыл обо всех своих горестях и болях; кровь снова заиграла в нем, он увлекся и стал громко лаять. В один момент все выдры скрылись, и не прошло и двух минут, как тяжелая поверхность лужи снова превратилась в масло, и тем дело и закончилось. Прождав немного, Бари вновь выбрался в кусты и побрел своей дорогой.
Было уже три часа пополудни, и солнце должно было находиться в своей высшей точке, но в лесу становилось все темнее и темнее, и какое-то беспокойное чувство и страх заставили Бари ускорить свой бег. Он по-прежнему часто останавливался, чтобы вслушаться в воздух, и в один из таких промежутков до него долетел звук, на который он ответил радостным поскуливанием. Это был отдаленный вой – вой волка, находившегося где-то прямо перед ним. Бари ровно ничего не знал о волках и думал, что это выл Казан; он побежал через темный лес прямо на этот вой и бежал до тех пор, пока ветер доносил до него этот звук. Затем он остановился и долгое время прислушивался. Но вой больше не повторился. Вместо него по лесу прокатился с запада на восток глухой гром. По вершинам деревьев замелькала быстрая молния. Тоскливый ропот ветра промчался как предвестник бури, гром стал раздаваться все ближе и ближе, и молнии, как казалось, стали повсюду разыскивать именно Бари, притаившегося под густыми ветвями ели. Это была его вторая буря. Когда была первая, то он ее ужасно испугался и далеко забился под свой валежник. Единственное, что он мог сделать теперь, – это отыскать углубление под старыми корнями, залезть в него и жалобно визжать. Это был чисто детский плач – плач по матери, по дому, по теплу, по родному гнезду и уюту, и пока он так плакал, буря неистовствовала над лесом.
Бари никогда еще не слышал столько шума в природе и не видел таких ярких молний и такого проливного дождя, какие бывают в июне. Ему казалось, что весь свет охватывало пламя и что земля сотрясалась и раскалывалась на части от грома. Он перестал плакать и съежился в комочек под своим корнем, который только лишь отчасти укрывал его от потоков дождя, скатывавшихся по стволу с самой вершины дерева. Теперь стало уже так темно, что если бы не молнии, которые делали яркие прорывы в темноте, то он не смог бы увидеть стволы деревьев даже в двадцати шагах от себя. Футах в сорока от него находился громадный старый пень, который, всякий раз как молнии рассекали небо, казался привидением, делавшим вызов огненным рукам, которые могли его поразить; и все-таки одна из них под конец поразила его! Голубоватый язык рокового пламени пробежал сверху вниз по старому пню, и как только коснулся земли, то произошел ужасный взрыв над вершинами всех деревьев сразу. Массивный пень задрожал и затем, точно его срубили одним ударом гигантского топора, повалился набок. Он так близко упал около Бари, что земля и щепки посыпались на него дождем, и, дико вскрикнув от ужаса, испуганный щенок еще глубже забился под корень.
