— А мы не скажем, что он гридень. Мешковиной накроем. Алу! Вожжи возьми. А я — на те сани. И помалкивай.
Честно говоря, мне плевать и на мерина, и на сани. Но в них лежит Артёмий-мечник. Если он пойдёт «на общих основаниях» — он завтра помрёт. А я ему — свою жизнь должен.
Смоленские и киевские гридни спешивались, отдавали оружие северским. Потом «интернированные», вслед за ведомыми уже чужими руками конями, начали выстраиваться в колонну, сдвинулись возы. А мы тихонько сидели на месте, стараясь как можно меньше привлекать внимания. Увы. Мужички здесь хозяйственные.
— А ты чего стоишь? Давай следом.
— А я эта… М ж не ихнии, мы ж просто за ними следом шли, попутчики мы. С под Седятина. Тама вон — тётка с малым дитём. Тута — дядька битый, помирать собирается. Не подскажешь ли, добрый человек, где б тут на постой недорого встать?
— Постой тебе… Серебро-то платить — есть? Тут таких как ты… полгода лезут и лезут… «хлебця-хлебця». Князь велел плетьми гнать — самим хлеба намале. Иль ты рукомесло какое хитрое знаешь?
На последнем вопросе ленивый взгляд разговаривающего со мною гридня стал вдруг острым. Ремесленник ценится значительно выше смерда. Сказать «да» — нарваться. Всякое ремесло накладывает на человека отпечаток. Мозоль от рукоятки шила в середине ладони сапожника — простейший пример. Ложь легко проверятся. Если поверят — похолопят. Если не поверят — обдерут плетями и погонят вниз по Десне. Если сказать «нет» — аналогично. А мне надо — ехать вверх.
— А то! Конечно, знаю. Я песни петь горазд.
Северские уже примеривались к моему барахлу. Заглядывали коням в зубы, «порадовались» на кормилицу с младенцем. Подозрительно оглядели Алу в половецком халате. Сейчас как заглянут под мешковину… Узнать гридня по одежде, хоть бы и битого…
— А могу и вам, славным гридням честнОго Северского князя Святослава свет Всеволодовича, песен попеть. Задарма.
Халява, плиз! И чтобы у нас отказались от «задарма»?! Или я не знаю наш народ? Народ загалдел в предвкушении.
Оценивающий взгляд подъехавшего Гамзилы скользнул по мне, по моим возам.
— Людей, стало быть, веселишь? — Эт хорошо. Бесовских плясок не пляшешь? — Эт хорошо. Непотребных песен не поёшь? — Эт хорошо. Ну, так, покажи умение своё, повесели и нас. Чтоб и нам было хорошо.
Народ начал разворачиваться в мою сторону. С такими… ожидающе-озорными взглядами. Типа: ну-ка, ну-ка, покажи-ка. А не угодишь, так мы тебя и сами песни петь научим. Громких — до самого Киева визг слышно будет.
Нефига себе влетел не подумавши! Певец из меня… У меня с вокалом и в мирное-то время… В глухом лесу мне цены нет — зверьё разбегается, комары — просто дохнут.
А на «Святой Руси» в голосах понимают. Русь вначале заимствовала чин церковного песнопения из Болгарии. Там поют на один голос. На Руси довольно быстро перешли на трёхголосье. А позже будет и семиголосье. И тут я… Ох и побьют. Мне что «до», что «соль»… Солёно будет. Во рту от выбитых зубов.
Да это-то ладно — моих заберут. И волчонка, и половчёнка, и мечника… Ладно, не «Ла Скала» — может, и не «приласкалют». Попробуем текстом взять. И чего же этому Гамзиле спеть? «Прощание славянки»? Как там: «Те кто предал её и продал»?
Слишком узнаваемый персонаж. Прямо передо мной на коне сидит. В красном корзно.
«Приятно дерзкой эпиграммой Взбесить оплошного врага; Приятно зреть, как он, упрямо Склонив бодливые рога, Невольно в зеркало глядится И узнавать себя стыдится; Приятней, если он, друзья, Завоет сдуру: это я!»
Только этот так завоет, что я сам до смерти выть буду. До скорой и мучительной.
Гамзила равнодушно смотрел уже в сторону, где увязывали пленников и кидали в сани их доспехи. Какой-то молодой парень с наглой гладкой рожей ближнего слуги подъехал сбоку, поигрывая нагайкой.
— Ну чё, нищеброд? Будешь петь да плясать да народ веселить? Или тебе плёточкой помочь? Коли язык тебе без надобности — по-выдерем, коли ноженьки не скачут — по-выломаем.
— Дык я… эта… для такой высокородной да славой осиянной господы и песен-то подходящих сразу не вспомнить. Однако же, коли вы хочите песен — их есть у меня. Ну, слушайте.
Я уставился прямо перед собой на копыта княжеского коня, отключился от окружающих звуков и картинок и, почти речитативом, погнал:
«Не для меня придет весна Не для меня Днепр разольется И сердце девичье забьется С восторгом чувств не для меня
Не для меня цветут сады, В долине роща расцветает — Там соловей весну встречает Он будет петь не для меня.
Не для меня журчат ручьи, Бегут алмазными струями. Там дева с черными бровями — Она растет не для меня.
Не для меня придет Пасха, За стол родня вся соберется, Вино по чарочкам польется — Такая жизнь не для меня.
А для меня востра стрела Что в тело белое вопьется, И слезы горькие прольются — Такая жизнь, брат, ждет меня.
И слезы горькие прольются — Такая жизнь пождет меня».
Чуть переделанный текст старой казачьей песни в варианте Пелагеи, я закончил уже распевшись, выйдя в последнем куплете на тот, столь любимый с детства, столь свойственный блатным и народным русским песням, надрыв. Так, чтобы душа свернулась, а потом развернулась. Аж до треска, до рваной на груди рубахи. Или — чтоб головой в стену и мозги в разбрызг. Ну, или — ещё стакан засосать.
На меня смотрели все: и собравшиеся вокруг северцы и стоявшие чуть в стороне смоленские и киевские гридни. И сам Гамзила. Молча. «Порвал зал». Сейчас и меня… порвут.
Первым влез тот же молодой парень с лоснящейся рожей:
— Ну, ты — скоморох! Ну ты развеселил! Да от твоего пения мухи дохнут! Счас я тебя плёточкой за такие нескладушки…
— Цыц. Отлезь.
Хмурый мужик с рассечённой шрамом щекой неприязненно посмотрел на моего музыкального критика.
— Ты сперва вшей по крепостицам в порубежье покорми, за погаными погоняйся, по трое суток сапог не снимая… Э, что тебе толковать, тля теремная. Добрая песня, малой. Наша. Настоящая. На вот, куну — тебе на пропитание.
Я поймал брошенный мне кусочек серебра. Ещё несколько верховых гридней пошарили у себя в кисах и оценили мои песенные таланты в денежной форме. Круто. Может, я правда в скоморохи пойду? В былинники речистые? А что? Я много песен знаю, буду адаптировать. Типа: Дон на Днепр поменять, рюмочку на чарочку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
