Настоящее же сердце мало в ком видела княгиня Ольга, может быть, слишком измученная своим глубоким, не проходящим со временем горем. Малуша ничего не говорила, ее отношение к происходящему выражалось иначе. Бывало, только княгиня Ольга глазом поведет, а Малуша уже рядом, будто почувствовала, что кто‑то княгиню огорчил… Это было приятно, иногда — необходимо, всегда — трогательно.
И вот, если правда, что Малуша тяжела, если Марина Сказала правду… Правда, правда… Что такое «правда»?
Малуша любила Святослава, и Святослав любил Малушу. Он тяготился Мариной… Марина — свирепая и опасная. Но она тоже любит Святослава. Княгиня Ольга не то чтобы простила ее страшный поступок, но и казнить теперь Марину за него нельзя. Повинную голову меч не сечет. Верно — неверно, но у русских это так… Святослав же ни о чем не думал, да и двух жен можно было ему иметь, он не христианин, однако не^в нравах это семьи…
Да и задумываться ему некогда: нынче он в Болгарии, завтра, в Чернигове, потом походом на Волжскую Болгарию идет… Недавно с Оки вернулся, городок Тарусу там поставил… Сказал ей: «Русса под Новгородом, а здесь — Та Русса…»
Княгиня Ольга невольно улыбнулась: «Та — Русса… Придумать нужно!»
Она понимала, что вся трудность выбрать верное решение — только на ней. Что делать с Мариной? Как спасти Малушу? Должен ли узнать Святослав о намерении Марины?.. Почему же намерении? Она все осуществила, и если бы не упорство и ум няньки, то, возможно, Святослав погиб…
Княгиня так обессилела от бессонной ночи, что встать казалось невозможно трудным делом… не удержится, упадет… В голове будто крутились нянька, Марина на полу, Гелона… васильки, вербена какая‑то, она и вспомнить ее не может… скифы, скифы вдруг объявились и заявили о себе, а их считали уже пропавшими…
Вдруг неожиданно для себя самой княгиня Ольга твердо и ясно поняла: Малушу необходимо немедленно удалить из Киева, иначе с ней в любой миг может приключиться беда. Будет идти по городу — выскочит бешеная собака… Откуда же может взяться бешеная собака? — возник вполне разумный вопрос, но тут же пропал. Холод страха сжал ей сердце…
«Привезут и выпустят на Малушу… Кто — привезет?»
Но страх уже расползался в душе…
Малуша — любимое дитя, с ней ласково и светло, она ее любила… А если — нет?
А если — нет, то она, княгиня Ольга, ее любила… И нельзя было допустить, чтобы Малуше грозила опасность, чтобы кто‑нибудь причинил ей зло, испугал ее… Ты уже поверила, что она носит ребенка Святослава? Поверила… Поверило сердце — оно падает куда‑то вниз, едва вспомнит сказанное Мариной…
Малуша не знает тайны своего рождения, и княгиня никогда не говорила с ней об этом. Данное свыше чувство, хранящее ее душу, не позволяет этой девушке разматывать то, что может ее запутать, затемнить жизнь, сломать светлый стержень. Внутри каждого есть свой стержень — светлый или темный. Есть старики, стойкие и крепкие, как ясень, из которого копья делают… Да, да, как ясень… Святослав, как ясень, хотя он и не старик… Но стержень? Когда он темный, то и к нему прилипает все темное, все отбросы…
Светлый же — ясеневый — ствол — как копье прямое; прямое и светлое. Была в Малуше эта ясеневость, светлость, Стан ее прямой не гнулся, но и был в ней холодок легкий. В душу к себе она просто так никого не пускала, хотя ни с кем не была резка. Глаза опустит, и не видно, что в них отражается, что на дне плещется. Взмахнет ресницами — а там — спокойствие…
Княгиня иногда дивилась — откуда такая сила внутренняя? Независимость от всех, будто внутри кто у нее сидит и все ей подсказывает, как вести себя, как держать, чтобы промашек не совершить. И ведь почти их не делала.
Малуша умела молчать, не выплескивала наружу своих бурных чувств, а ведь были же они, молодая кровь‑то кипела…
«Прежде всего нужно увидеться со Святославом — что с ним? поняла княгиня Ольга. Да и не то чтобы поняла, просто томилась ее душа, хотела увидеться с ним, но и страх беспокойства одолевал. Святослав был воин, прямой, как ясень или копье, и мог досадливо поморщиться на «бабьи бредни». Что у них с Мариной?
Не хотелось длинно повествовать: как лее можно укоротить мужчине эту длинную цепь — Марина скифский сад — нянька — Гелона — золотая ее чашка — чтобы мужчине достало терпения все выслушивать? И неужели в самом деле Марина пыталась его отравить? Вербена… васильки…
Нет, нет, это слишком похоже на бабьи пересуды, и Святослав с изумлением взглянет на нее: «Мамо, я вас не узнаю…»
Есть события, есть правда, и она у каждого своя, есть истина, и к ней почти невозможно приблизиться даже ей, княгине могучего княжества, хоть с ней считается и Оттон Первый[216], и в Византии ее принимали как знатную «архонтиссу россов»…
Для княгини Ольги правда состоит в том, что она сначала несчастная, потерявшая любимого супруга жена, а потом уже правительница, и архонтисса, и мать Святослава. Происшествие, случившееся с ней, и вовсе трудно связать со всем остальным — и с ее правдой, и с ее истиной, а истина для нее в том, что она мечтает сделать Русь христианской. Князь же Святослав и все почти бояре киевские противятся этому, и Порсенна против, грозит ей пророчествами о погибели внуков и правнуков и всего народа…
«Где Порсенна? Я совсем забыла о нем», — подумала княгиня, едва выбираясь из мыслей своих, будто из глубокого оврага, где блуждала как в зарослях.
Она забылась почти на рассвете, уже не надеясь и на мгновение отдыха. Очнулась от какого‑то шума за дверью… Это было ее обычное пробуждение, ведь она приказывала немедленно давать ей знать обо всем случившемся, не охраняя ее покой. Все‑таки Малуше удавалось оберегать ее сон, но как она умудрялась это делать — не было понятно и княгине Ольге.
В редкие мгновения между сном и явью, когда Вроде еще не проснешься, но уже не спишь, иногда вдруг появлялись странные ясные видения, заслоненные событиями вчерашнего дня и ночи.
Всю ночь промаялась, а до главного так и не добралась: кто открыл Марине, что Малуша тяжела? Откуда это ей такая мысль могла явиться? Ведь не в припадке ревности…
Валег исключается, ему бы Малуша никогда не открылась…
Громкий шепот за дверью заставил княгиню Ольгу поспешно накинуть на льняную с широкими рукавами рубашку, в ней было легко и тепло, соболиный навершник, всегда лежавший подле ее ложа…
— Да это Порсенна, — выдохнула княгиня Ольга, ведь только что вспомнила о Нем, и он тут как тут…
За распахнутой ею дверью и в самом деле стоял старик. Он улыбнулся ей почти жалобно:
— Прости меня, княгинюшка, все от меня бегают и отмахиваются, что‑то деется мне неведомое… Стража твоя меня не пускала, рано‑де, а мне скоро — уезжать…
«Господи помилуй!» болью отозвались в душе княгини Ольги эти слова. Она и думать забыла о намерениях его, надеялась, что минет все само собой, но нет… Ей всегда выпадало пить полную чашу… Малуши не было видно.
— Пойдем, Порсенна, в горницу, — тронула его за рукав княгиня Ольга, чувствуя, что еще толком не отошла от бессонной ночи и короткого забытья.
Дрова уже пылали в очаге, и Акил немедленно поставил перед ними на стол зеленую пыхтящую теплом мяту и свежие пахучие ячменные лепешки.
«Все‑таки есть порядок в тереме, если все так быстро явилось», — подумала княгиня Ольга не без удовольствия. Ей приятно было увидеть Акила.
Она зябко повела плечами, хотя соболя согревали. «Старею, — подумала княгиня Ольга. — Уж если под соболями знобко…» Но утешила себя тем, что после бессонной ночи и молодой жарко не станет.
Порсенна выглядел озабоченным и каким‑то помятым.
«Уж не болен ли? — мелькнула мысль у княгини, но старик сразу порозовел, едва откусил лепешки и отхлебнул мяты. — Неужели был голоден? — пронеслось в голове. — С него станется…»
— Ешь и не говори ничего… — сказала княгиня, чувствуя, как в ней отзывается теплом спускающаяся по горлу мятная влага. Оба допили мяту, посмотрели друг на друга и засмеялись. Порсенна не мог говорить, рот его был набит лепешкой.
— Вкусная! — протянул он.
— Меня все замучили, а ты куда‑то пропал, но я вижу, что тебя плохо кормили, — сказала княгиня Ольга.
— Да, плохо, — безучастно отозвался Порсенна. — Но стоит ли об этом печалиться?
— Хочешь пирогов или дичи? рыбы? — Скажи… я сейчас же велю принести…
Но Порсенна будто ее не слушал, потом досадливо отмахнулся.
— Какие пироги! Спасибо, лепешки вкусные, ничего больше не надо, — сказал он равнодушно.
Они смотрели друг на друга с любовью и болью.
«Наверно, я бледна, если он смотрит на меня с таким сожалением…» — невольно подумала княгиня Ольга.
— Все‑таки ты едешь, неисправимый мечтатель… — Сказала она ласково.
— Да, еду, — будто эхом отозвался старик и провел рукой по глазам: — Что‑то с ночи болят…
