Но куда я пойду? Я ведь даже не знаю, где искать Веронику. Я могла бы позвонить какой-нибудь из своих подруг и спрятаться у нее дома, но в этом случае я могла навлечь на нее неприятности. Еще я могла бы пойти в хореографическое училище, но там хорошо знали и очень уважали Лили, а значит, она легко сможет убедить тамошнюю администрацию, что у меня не все в порядке с головой. Лили явно доминировала во всех отношениях надо мной. Мне не следует обращаться ни к кому, кто знаком с Лили. Я решила, что придумаю что-нибудь уже после того, как выберусь отсюда. Мне следовало торопиться, потому что как только врач придет и осмотрит мои зрачки при помощи своего маленького фонарика, то сразу поймет, что я не принимала сегодня выписанного мне лекарства.
Я еще раз осмотрела приготовленные вещи и легла в постель с приподнятым настроением, потому что теперь у меня была одежда, в которой я могла выйти из дому. Осталось только придумать, как это сделать. «Когда комната будет пустой…» — сказала мама. Сейчас здесь находилось все, что было моим: мои предметы одежды, книги, письменный стол. Все мое имущество умещалось на территории в пятнадцать квадратных метров. Если я сбегу, мне не достанется в наследство обувной магазин, и вся та работа, которую я в нем выполняла, окажется напрасной. Реалии были таковы, что работала я в магазине много и что бабушка мне за это почти ничего не платила на том основании, что магазин якобы принадлежит и мне. Теперь же я осознала, что на самом деле мне ничего не принадлежит и что, если я сбегу, мне придется начинать все с нуля. Письменный стол я купила сама, он был очень красивым, из резного дерева, и мне было жаль, что я уже больше не увижу его и не сяду за него, чтобы составлять отчеты о деятельности магазина или чтобы систематизировать данные о своих ученицах и составлять план занятий. Иногда, если я сидела за письменным столом очень долго, в течение нескольких часов, бабушка приносила мне стакан молока и, усевшись рядом, наблюдала, чем я занимаюсь. Зачастую она придвигала стул с обивкой из розового бархата, на котором сидела, к столу и начинала давать мне советы. Или же просто смотрела на меня и говорила: «Какие у тебя красивые пальцы!» А я теперь замышляла удрать от нее. Раньше мне даже в голову бы не пришло, что такое возможно.
Я услышала, как Лили подъезжает в инвалидном кресле к двери комнаты. Мне тут же подумалось, что вообще по квартире она наверняка ходит, как все здоровые люди. Это ее инвалидное кресло начинало действовать мне на нервы. Стрелки часов показывали половину первого. Я снова притворилась, что сплю, а когда Лили подъехала к моей кровати, сделала вид, что просыпаюсь. Я специально не стала откидывать волосы с лица: мне не хотелось, чтобы она могла всмотреться в мои глаза.
— Который час?
— Полдень. Хочешь воды?
Я отрицательно покачала головой. Лили меня в чем-то, похоже, заподозрила. У нее на коленях лежали очень длинные вязальные спицы и клубок белой шерсти.
— Я вяжу тебе свитер, — сказала она.
— Не знаю, выживу ли я и смогу ли его носить, — ответила я, произнося слова едва ли не по слогам.
— Не болтай глупостей. Ты вернешься как новенькая, и свитер у меня будет уже готов.
Я не знала, что Лили умеет вязать. У нее никогда не было времени проявить себя в качестве домашней хозяйки, поскольку она должна была обеспечивать средствами к существованию нас троих — свою дочь, меня и себя, — и это далеко не всегда ей легко удавалось: был период, когда продажи упали до нуля, и Лили пришлось снизить цены на пятьдесят процентов, теряя в результате этого много денег, пока ей наконец не пришло в голову прорекламировать свой магазин в различных туристических справочниках, и тогда ситуация резко изменилась. А еще как-то раз мама исчезла на четыре месяца, и Лили пришлось одной возиться со мной. Мне тогда было восемь лет, и я увидела, как Лили плачет и спрашивает себя, что она сделала такого плохого, за что ей досталась такая непутевая и неблагодарная дочь. Я сразу же начала стараться вести себя так, чтобы не доставлять бабушке еще больше хлопот и чтобы, так сказать, компенсировать ей разочарование, которое вызывала у нее дочь. Мама появилась через четыре месяца с таким видом, как будто ничего не произошло, привезя с собой несколько нарисованных ею картин и вшей, которые тут же перекочевали и на нас. Она сказала, что мы даже представить себе не можем, как замечательно в Таиланде, что ей хотелось бы там родиться и что она осталась бы там навсегда, если бы у нее не было нас. Еще она сказала, что снова поедет туда, как только сможет. Лили повесила картины на стены и не стала маму ни в чем упрекать — как будто и в самом деле ничего не произошло. «Когда ты станешь взрослой, тебе придется о ней заботиться, — сказала мне Лили. — Она — это какой-то кошмар, но при этом — моя единственная дочь, и ради нее я способна на что угодно. На что угодно».
Но теперь все это осталось где-то там, в прошлом, и не имело никакого отношения к настоящему.
Лили взяла спицы, нацепила очки и начала вязать.
— Как тогда, когда ты была маленькой. Помнишь? Ты делала домашние задания, а я вязала свитера и шарфы.
Я посмотрела на бабушку широко открытыми от удивления глазами: я никогда не видела, чтобы она вязала свитера и шарфы. Более того, я даже не знала, что у нее есть вязальные спицы. Она сейчас хотела, чтобы мы вспомнили то, чего в действительности никогда не происходило. В моем детстве Лили забирала меня из школы и везла в свой магазин. В подсобном помещении магазина меня ждал бутерброд, завернутый в бумагу. Я делала домашние задания, сидя там и жуя этот бутерброд. Из-за двери слышались голоса покупателей, периодически заглушаемые певучим голосом Лили. В подсобном помещении пахло кожей и картоном, и я иногда, вместо того чтобы заниматься, разглядывала золотистые застежки сумок и украшения на праздничных туфлях. Когда приходило время, Лили или мама — если та не была в отъезде — отвозили меня на машине на занятия по балету, которые по распоряжению мадам Николетты проходили каждый день до девяти часов вечера. Мадам Николетта говорила, что у меня как у балерины большое будущее и что она помогает Лили воплощать в жизнь ее мечту о том, чтобы стать бабушкой одной из лучших балерин Национального балета Испании.
Когда бы я ни видела мадам Николетту, на ее голове всегда были темные вуали и шелковые платки, а потому ее волосы и лицо были почти не видны. Она всегда отражалась в огромных зеркалах танцевального зала так, как будто летела, как будто поднималась аж до самого потолка. В глубине души я осознавала, что я не просто не блестящая, а вообще довольно посредственная балерина, и когда я начала раз за разом проваливаться на конкурсных отборах, то спросила у нее, почему она не была честна с моей бабушкой и со мной. Мадам Николетта обняла меня и сказала: «Так было намного лучше для тебя, поверь мне». Впоследствии она ушла на пенсию, и я заняла ее место в хореографическом училище. Теперь мне кажется, я понимаю, что она хотела этим сказать. Лили относилась ко мне лучше в течение того долгого периода, пока верила, что я стану знаменитой и что благодаря этому она, в свою очередь, станет бабушкой суперзвезды балета. Когда же эта ее мечта закончилась ничем, я была уже достаточно взрослой для того, чтобы защитить себя.
Вообще-то Лили никогда не относилась ко мне плохо, так что мадам Николетта преувеличивала, однако она, должно быть, видела в моей бабушке и во мне что-то такое, чего я не замечала.
— Когда мы поедем?
— Когда у доктора появится свободное время, он придет и осмотрит тебя, и если он решит, что ты в подходящем состоянии, мы поедем. Хоть в полдень, хоть в полночь. Это не важно, багаж уже собран. Вот увидишь, ты прекрасно проведешь там время.
Я поудобнее положила голову на подушку, закрыла глаза и стала думать, от кого мне будет легче улизнуть. В пять часов бабушку возле меня заменит мама. Мама — более проворная, и прошмыгнуть беспрепятственно к входной двери мне будет труднее. Кроме того, она может прийти вместе с Ларри, и тогда их будет двое против меня одной. Лили потребуется несколько секунд на то, чтобы подняться со своего инвалидного кресла, а ее возраст и вес лишали ее возможности бегать. Кроме того, мне не стоило тянуть время и тем самым давать возможность явиться сюда врачу, потому что тогда я уже ничего не смогу сделать. Главная проблема сейчас заключалась, получается, в Петре, и хотя снаружи не доносилось абсолютно никаких звуков, мне следовало убедиться, что его у нас в квартире нет.
— Петре мог бы помочь мне принять душ, прежде чем мы поедем, — сказала я.
— Петре здесь нет. Тебе поможет Грета.
Я могла бы сейчас соскочить с постели, схватить кроссовки, стоявшие под кроватью, и свернутый вдвое свитер, который лежал на средней полке шкафа. Или же могла бы подняться, зевая, надеть свитер, взять кроссовки и, мурлыкая что-нибудь себе под нос, выйти из комнаты. Пройдет несколько минут, прежде чем Лили поймет, что я удрала, и начнет действовать. Я изнывала от желания вскочить и броситься наутек. Прежде чем она успеет что-то крикнуть консьержу, я буду уже на улице. Я надену кроссовки на лестнице. Возможно, у меня не будет времени прихватить с собой монетки, лежащие в пепельнице на столе в гостиной, но ситуация складывалась так, что это было не настолько уж и важно. Хватит ли у меня смелости? Действительно ли я сейчас вскочу с постели и брошусь бежать? Инвалидное кресло Лили стояло вплотную к моей кровати, и даже если Лили резко с него поднимется, ей придется его разворачивать, а это даст мне время, необходимое для того, чтобы добежать до двери. Однако лучше всего было бы поначалу действовать так, чтобы это не вызвало у нее тревоги.
