слободки имеется. Скоро придет время, и его воплотят, говоря языком архитекторов, в натуре.
Не поймешь, день ли короче, то ли зимой больше дела, но часы летят быстрее обычного. Выключишь электрический свет к одиннадцати, а к четырем снова зажигай. Николай и не заметил, как уборщица подметала полы, как расставляла стулья, как сам он отодвигался от стола, освобождая ей место.
Вдруг спохватился, что давно не видел отца. Набрал телефонный номер. Никто не отозвался. Часом позже снова позвонил. Неожиданно в ответ:
— Николай? Я сразу узнала твой голос.
— Инна?!
— Приезжай к нам. Сейчас же.
— Сейчас не смогу.
— Зазнался, главный?
— А ты, я вижу, уверена, что у главного инженера времени хоть отбавляй?
Инна нагрянула в Ветрогорск неожиданно. У Игорька бронхаденит. Нужен уход. Взяла отпускай — к деду с бабой.
Ветрогорская квартира показалась ей слишком большой и неудобной. Вещей, что в комиссионке: хрустальных ваз штук сорок, часы в бронзе, часы в мраморе… Будто снова наступило детство. Мать несет в постель стакан горячего молока: «Понежься, доченька!» А второй стакан Игорьку: «Пей, чахоточный». Пухлощекий «чахоточный» за всю ночь и кашлянул-то всего один раз.
— Тяжело тебе, доченька. Может, останешься здесь? — уговаривает мать. — Все-таки не одна будешь, Игорек под присмотром… Знакомых у нас много, смотришь, быть может и…
— Перестань, мама!
Разбирая чемодан, слушала многословные сообщения Веры Павловны о Петь-Петухе, о школьных, институтских подругах. И, думая совсем о другом, терпеливо ждала… Вот оно, главное:
— У Колосовых все хорошо. Николай — персона…
— Персона? — Инна стала примерять платье, которое носила еще до войны. В нем она была в Таборной слободке. Мать радовалась тогда: «Наконец-то ты дала отставку своему колхознику». Если б ты понимала, мама, как был нужен, как всегда был мне нужен этот «колхозник»!
Итак, она увидит его. Каждое лето приезжала с Игорьком в Ветрогорск, но получалось, что именно в этот месяц он отдыхал с семьей в Комаровке.
Дверь ему открыла Инна. Похудела. Золотая пена волос взбита в замысловатый пучок. На лбу — золотые колечки.
— Косы? Ну какие же теперь косы? Не девочка, А что, без них некрасива?
— Да нет же. Совсем нет. Даже хорошо…
В кабинете отца усадила рядом с собой на диване.
Словно кадры на экране телевизора, всплывает прошлое: кресла театрального зала, он держит в своей руке ее руку, а она ноготком по его ладони цап-царап. В этой комнате он сказал ей однажды: «Будешь ты со мной или с другим, я всегда тебе друг».
— У тебя уже большой сын!
— Да, Толику девятый.
— А Игорьку двенадцатый… Трудно мне там одной с ним. Но зато твердо знаю, на что гожусь, к чему неспособна. А в Ветрогорске я не я, я — дочь профессора Зборовского.
В столовой о чем-то весело болтали Вера Павловна и Игорек. А в кабинете Сергея Сергеевича шел немой разговор. Даже Вера Павловна не смогла бы подслушать его.
Мы уже с тобой старенькие, Коля.
Не рисуйся, ты молода.
Посмотри, у меня морщинки.
Не вижу.
А второй подбородочек видишь?
Не вижу.
— Мне давно хотелось поговорить с тобой, Николай, — отвела глаза. — Женское любопытство, должно быть. Сделаем переоценку ценностей?
— Попробуй.
— Почему ты все-таки тогда… сбежал от меня? Почему?.. Имею я право знать об этом?
— Имеешь. Помнишь, ты мне сказала: «Мы с тобой будем жить отдельно. Она у тебя какая-то периферийная. Серая». Помнишь? «Серая». Так ты сказала о моей матери… Разве это услышать от тебя было не больно? Я вспомнил тогда голодную, грязную Комаровку, свое детство. Мама — ласковая и постоянно чуть грустная, а встречные мужики и бабы: «Здрасте, Дарь Платонна!», «Спасибо, Дашенька!» И в Таборной слободке, в больнице то же самое: о ком не заботилась она, за кого не тревожилась, о ком не хлопотала моя мама?.. «Серая…» Недавно она отпраздновала юбилей — сорок лет работы в белом халате. Могла бы отдохнуть, ан нет!
Инна включила настольную лампу, и тени, упавшие на пол, замутили цветные узоры ковра. Со стены кабинета смотрит портрет отца. Не того темноволосого, горячеглазого, который по сей день хранится у матери. Портрет человека в роговых очках, усталого, с остатками седых завитков вокруг гладкого, слишком большого лба… Слава отца, профессора Зборовского, шагнула далеко-далеко. А ты, мать, прошла у жизни совсем другую выучку. И если бы человеку давали ученые степени за все, что он вынес и перечувствовал, за его житейскую мудрость, за доброе для других, то наверняка бы тебе, комаровской фельдшерице, быть по меньшей мере доктором наук!
— Ценность человека, величие его дел определяется не тем, как высоко поднялся он по служебной лестнице, а по тому, чем хорошим запомнился людям. Поняла ли ты это наконец, Инна? Чтобы служить людям, не обязательно быть профессором… «Серая». Видишь, какой я злопамятный.
— «Серая»? Так я сказала? — Инна прошлась по ковру. Села возле письменного стола. Листает журнал. Оба ощущали неловкость. Может быть, даже враждебность? Задумалась.
Подняла веки — в глазах слюдяные пленки:
— Но представь себе, что я не сказала бы тех слов. Как бы ты поступил?
— Будь ты тогда такой… как сейчас… — Он не лгал. От сегодняшней Инны не ушел бы. — Я очень тосковал тогда по тебе.
— А теперь?
— Теперь что ж… Люблю Ольку. Сжился с ней так, что порой не знаю, где кончаюсь я и где начинается она. Люблю сына, люблю жизнь, свою работу. Принимаю их целиком со всем хорошим и плохим. А тебя видеть всегда рад. Никому наши встречи не причинят горя.
«Порой не знаю, где кончаюсь я и где начинается она». Вот каким оно бывает — счастье? Украдкой посмотрела в его глаза, что-то искала в них. Но ничего не найти: все взято. И вдруг некстати расхохоталась:
— Я на грани второй глупости: видела человека всего два раза и, кажется, выйду замуж. Как ты смотришь на такой вариант?
Николай пожал плечами.
— А если с двухнедельным испытательным сроком? Мать «за». Игорьку, говорит, нужен отец. А мне… Скучно мне что-то стало. Впрочем, нет ли у тебя на примете какого-нибудь директоришки?
— Нет. — И бросил, озлившись: — Но есть блестящий маклак.
— Идея! А что, если и в самом деле с другого бока взять жизнь? — Снова хохочет. Хохочет с раскатом, хохочет — похоже плачет. Что-то заставляет ее говорить не то, что думает.
Николай взял ее за руку:
— Перестань, Инна. Ты устала. Ты просто устала. — И, сам не зная того, повторил слова Веры Павловны: — Может, останешься здесь?
— Зачем?
— Ну, по крайней мере, будешь с родными.
— Да что ты, дорогой! Я ужасно люблю пирожные. А нигде
