Городовые с своей ношей уже прошли весь двор и входили в подъезд подвала. Нехлюдов хотел подойти к ним, но околоточный остановил его.
— Вам что нужно?
— Ничего, — отвечал Нехлюдов.
— Ничего, так и ступайте.
Нехлюдов покорился и пошел к своему извозчику. Извозчик его дремал. Нехлюдов разбудил его и поехал опять к вокзалу.
Не отъехал он и 100 шагов, как ему встретилась сопутствуемая опять конвойным с ружьем ломовая телега, на которой лежал другой, очевидно уже умерший арестант. Арестант лежал на спине на телеге, и бритая голова его с черной бородкой, покрытая блинообразной шапкой, съехавшей на лицо до носа, тряслась и билась при каждом толчке телеги. Ломовой извозчик в толстых сапогах правил лошадью, идя рядом. Сзади шел городовой. Нехлюдов тронул за плечо своего извозчика.
— Что делают! — сказал извозчик, останавливая лошадь.
Нехлюдов слез с пролетки и вслед за ломовым, опять мимо пожарного часового, вошел на двор участка. На дворе теперь пожарные уже кончили мыть дроги, и на их месте стоял высокий костлявый брандмайор с синим околышем и, заложив руки в карманы, строго смотрел на буланого с наеденной шеей жеребца, которого пожарный водил перед ним. Жеребец припадал на переднюю ногу, и брандмайор сердито говорил что-то стоявшему тут же ветеринару.
Околоточный стоял тут же. Увидав другого мертвеца, он подошел к ломовому.
— Где подняли? — спросил он, неодобрительно покачав головой.
— На Старой Горбатовской, — отвечал городовой.
— Арестант? — спросил брандмайор.
— Так точно.
— Второй нынче, — сказал околоточный.
— Ну, порядки. Да и жара же, — сказал брандмайор и, обратившись к пожарному, уводившему хромого буланого, и крикнул: — в угловой денник поставь! Я тебя, сукина сына, научу, как лошадей калечить, какие дороже тебя, шельмы, стоят.
Мертвеца, так же как и первого, подняли с телеги городовые и понесли в приемный покой. Нехлюдов, как загипнотизированный, пошел за ними.
— Вам чего? — спросил его один городовой.
Он, не отвечая, шел туда, куда они несли мертвеца.
Сумасшедший, сидя на койке, жадно курил папиросу, которую ему дал Нехлюдов.
— А, вернулись! — сказал он и расхохотался. Увидав мертвеца, он поморщился. — Опять, — сказал он. — Надоели, ведь не мальчик я, правда? — вопросительно улыбаясь, обратился он к Нехлюдову.
Нехлюдов между тем смотрел на мертвеца, которого теперь никто не заслонял более, и лицо которого, прежде скрытое шапкой, было всё видно. Как тот арестант был безобразен, так этот был необыкновенно красив и лицом и всем телом. Это был человек в полном расцвете сил. Несмотря на изуродованную бритьем половину головы, невысокий крутой лоб с возвышениями над черными, теперь безжизненными глазами был очень красив, так же как и небольшой с горбинкой нос над тонкими черными усами. Синеющие теперь губы были сложены в улыбку; небольшая бородка только окаймляла нижнюю часть лица, и на бритой стороне черепа было видно небольшое крепкое и красивое ухо. Выражение лица было и спокойное, и строгое, и доброе. Не говоря уже о том, что по лицу этому видно было, какие возможности духовной жизни были погублены в этом человеке, — по тонким костям рук и скованных ног и по сильным мышцам всех пропорциональных членов видно было, какое это было прекрасное, сильное, ловкое человеческое животное, как животное, в своем роде гораздо более совершенное, чем тот буланый жеребец, зa порчу которого так сердился брандмайор. А между тем его заморили, и не только никто не жалел его как человека, — никто не жалел его как напрасно погубленное рабочее животное. Единственное чувство, вызываемое во всех людях его смертью, было чувство досады за хлопоты, которые доставляла необходимость устранить это угрожающее разложением тело.
В приемный покой вошли доктор с фельдшером и частный. Доктор был плотный коренастый человек в чесунчевом пиджаке и таких же узких, обтягивавших ему мускулистые ляжки панталонах. Частный был маленький толстяк с шарообразным красным лицом, которое делалось еще круглее от его привычки набирать в щеки воздух и медленно выпускать его. Доктор подсел на койку к мертвецу, так же как и фельдшер, потрогал руки, послушал сердце и встал, обдергивая панталоны.
— Мертвее не бывают, — сказал он.
Частный набрал полный рот воздуха и медленно выпустил его.
— Из какого зàмка? — обратился он к конвойному.
Конвойный ответил и напомнил о кандалах, которые были на умершем.
— Прикажу снять; слава Богу, кузнецы есть, — сказал частный и, опять раздув щеки, пошел к двери, медленно выпуская воздух.
— Отчего же это так? — обратился Нехлюдов к доктору.
Доктор посмотрел на него через очки.
— Что отчего так? Что помирают от солнечного удара? А так, сидя без движения, без света всю зиму, и вдруг на солнце, да в такой день, как нынче, да идут толпою, притока воздуха нет. Вот и удар.
— Так зачем же их посылают?
— А это вы их спросите. Да вы, собственно, кто?
— Я посторонний.
— А-а!.. Мое почтение, мне некогда, — сказал доктор и, с досадой отдернув вниз панталоны, направился к койкам больных.
— Ну, твои дела как? — обратился он к косоротому бледному человеку с обвязанной шеей.
Сумасшедший между тем сидел на своей койке и, перестав курить, плевал по направлению доктора.
Нехлюдов сошел вниз на двор и мимо пожарных лошадей, и кур, и часового в медном шлеме прошел в ворота, сел на своего — опять заснувшего извозчика и поехал на вокзал.
XXXVIII
Когда Нехлюдов приехал на вокзал, арестанты уже все сидели в вагонах за решетчатыми окнами. На платформе стояло несколько человек провожавших: их не подпускали к вагонам. Конвойные нынче были особенно озабочены. В пути от острога к вокзалу упало и умерло от удара, кроме тех двух человек, которых видел Нехлюдов, еще три человека: один был свезен, так же как первые два, в ближайшую часть, и два упали уже здесь, на вокзале.[69] Озабочены конвойные были не тем, что умерло под их конвоем пять человек, которые могли бы быть живы. Это их не занимало, а занимало их только то, чтобы исполнить всё то, что по закону требовалось в этих случаях: сдать куда следует мертвых и их бумаги и вещи и исключить их из счета тех, которых надо везти в Нижний, а это было очень хлопотно, особенно в такую жару.
И этим-то и были заняты конвойные, и потому, пока всё это не было сделано, не пускали Нехлюдова и других, просивших об этом, подойти к вагонам. Нехлюдова однако всё-таки пустили, потому что он дал денег конвойному унтер-офицеру. Унтер-офицер этот пропустил Нехлюдова и просил его только поскорее переговорить и отойти, чтобы не видал начальник. Всех вагонов было 18, и все, кроме вагона начальства, были битком набиты арестантами. Проходя мимо окон вагонов, Нехлюдов прислушивался к тому, что происходило в них. Во всех вагонах слышался звон цепей, суетня, говор, пересыпанный бессмысленным сквернословием, но нигде не говорилось, как того ожидал Нехлюдов, об упавших дорогой товарищах. Речи касались больше мешков, воды для питья и выбора места. Заглянув в окно одного из вагонов, Нехлюдов увидал в середине его, в проходе, конвойных, которые снимали с арестантов наручни. Арестанты протягивали руки, и один конвойный ключом отпирал замок на наручнях и снимал их. Другой собирал наручни. Пройдя все мужские вагоны, Нехлюдов подошел к женским. Во втором из них слышался равномерный женский стон с приговорами: «О-о-о! батюшки, о-о-о! батюшки!»
Нехлюдов прошел мимо и, по указанию конвойного, подошел к окну третьего вагона. Из окна, как только Нехлюдов приблизил к нему голову, пахнуло жаром, насыщенным густым запахом человеческих испарений, и явственно послышались визгливые женские голоса. На всех лавках сидели раскрасневшиеся потные женщины в халатах и кофтах и звонко переговаривались. Приблизившееся к решетке лицо Нехлюдова обратило их внимание. Ближайшие замолкли и подвинулись к нему. Маслова в одной кофте и без косынки сидела у противоположного окна. Ближе сюда сидела белая улыбающаяся Федосья. Узнав Нехлюдова, она толкнула Маслову и рукой показала ей на окно. Маслова поспешно встала, накинула на черные волосы косынку и с оживившимся красным, потным улыбающимся лицом подошла к окну и взялась за решетку.
— И жарко же, — сказала она, радостно улыбаясь.
— Получили вещи?
— Получила, благодарю.
— Не нужно ли чего? — спросил Нехлюдов, чувствуя, как, точно из каменки, несет жаром из раскаленного вагона.
— Ничего не нужно, благодарю.
— Напиться бы, — сказала Федосья.
— Да, напиться бы, — повторила Маслова.
— Да разве у вас нет воды?
— Ставят, да всю выпили.
— Сейчас, — сказал Нехлюдов, — я попрошу конвойного. Теперь до Нижнего не увидимся.
