class="cite">
А. Пешков
5. VIII. 33.
1096
И. А. СОКОЛЯНОКОМУ
25 августа 1933, Москва.
Уважаемый Иван Афанасьевич —
Ваша догадка совершенно правильна: письма, посланные Вами в Сорренто, я не получил, а ждал отклика Вашего и Оли с большим нетерпением, потому что уверен был: Вы сообщите мне нечто глубоко важное и ценное. Так и оказалось: большое Ваше письмо могуче взволновало и обрадовало меня.
Поверьте, дорогой Иван Афанасьевич, что я, человек, грамотность которого бессистемна и поверхностна, вторгаюсь в область изучаемых Вами сложнейших и загадочных явлений нервно-мозговой деятельности человеческого организма не для того, чтоб коллекционировать «чудеса науки» и щеголять «шапочным» знакомством с ними, а также и не для того, чтоб, опираясь на эти чудеса, поднять тонус личного мироощущения, как это делают некоторые. Нет, я слишком стар, чтоб кокетничать «знаниями», а мое мироощущение не требует нагрева чудесами. Просто — я очень люблю «массового человека», людей и, вероятно, больше, чем его, люблю героическую, дерзновенную силу исследующего разума.
Взволнован и обрадован я той частью Вашего письма, где Вы говорите о «емкости человеческого мозга», о «предельном объеме знаний», которые может вместить «массовый человек», о том, что «мозг подавляющего количества современных людей опорочен позорной культурой капиталистической системы отношений» и что «изуверская расовая теория должна быть бита».
Эти прекрасные и неоспоримо правильные мысли не могут не волновать и не радовать, особенно же тогда, когда они утверждаются экспериментально. Они должны быть достоянием «массового человека», ибо его тонус мироощущения необходимо повысить. Нужно, чтоб этот человек имел ясное представление о силе своего мозга, о широчайших возможностях его развития, об условиях, необходимых для свободы этого развития. Нужно, чтоб 160 мил. черепов явились более или менее равносильными и равноценными аккумуляторами самой мощной энергии, созданной органической природой и социальной историей в процессе их развития, — той энергии, которая постепенно открывает и покоряет воле своей все другие энергии космоса. Мне кажется, что уже можно говорить именно об энергиях космических. Вон куда меня метнуло Ваше письмо, дорогой Иван Афанасьевич. Я снова обращаюсь к Вам с убедительной просьбой опубликовать опыт Ваш. Его огромное значение непререкаемо, и необходимость познакомить с ним нашу молодежь — не требует доказательств. Вы не правы, утверждая, что «не умеете рассказать о своей работе», — Ваши письма ко мне опровергают это Ваше утверждение. Пишите так, как будто Вы беседуете с человеком, которого очень любите, и — Вас хорошо поймут. Человек этот — подросток не только физиологически, но и исторически. Но он начинает создавать новую историю и заслуживает всяческой помощи ему. Простите, кажется, я впадаю в тон «учительный».
Указывая, что «идея сверхкомпенсации» вредна и что «это какой-то боженька», Вы, на мой взгляд, совершенно правы. Это — очень старая идея, Вы найдете ее в фольклоре всех народов, и возможно, что она особенно ярко воплощена у нас в отношении нашего крестьянства и мещанства к различным «юродам», «блаженным» и «дурачкам», сиречь — идиотам во всех тех случаях, когда они не жулики, т. е. не притворяются идиотами, как это делали московский «святой» Яков Корейша и многие подобные ему. Признание наукой якобы исключительной одаренности органически дефективных субъектов мне кажется крайне странным для научной мысли. Теологический характер этого признания совершенно ясен. Другое дело, когда это признание исходит от суеверной массы, зараженной предрассудками религии, — от массы, смутно сознающей порочность своей жизни и желающей видеть в среде своей «святых». В одном из моих рассказов — «Нилушка» — некто объясняет это желание святости такими словами. «Жили-были стервы, подлецы, а нажили праведника». Грубо, но—верно.
Эллен Келлер я видел в 906 г. в Нью-Йорке, именно Вильям Джемс — в Бостоне, в Гарварде — посоветовал мне «ознакомиться» с «чудом». Он как-то очень затейливо связывал это «чудо» со своим взглядом: религиозное ощущение мира — постоянная реакция человека на космос, реакция, высоко ценная тем, что гармонизирует человека. Возможно, что я не совсем правильно излагаю его мысль, ибо я по-английски не говорю, речи Джемса мне переводили. Позднее эту его мысль я нашел разработанной в книге Джемса «Многообразие религиозного опыта», — книге, отлично написанной, но по-американски «сумбурной» и, в сущности, не очень ловко «освящающей» опыты жуткого гипертрофического капитализма его страны.
Эл. Келлер вызвала у меня впечатление неприятное, даже — тяжелое: жеманная, очень капризная и, видимо, крайне избалованная девица; говорила она о боге и о том, что бог не одобряет революции. В общем же напомнила мне «блаженненьких» и «святеньких» монашенок и «странниц», которых я наблюдал в деревнях, в монастырях. Окружали ее какие-то старые девы, относясь к ней как будто к попугаю, которого они научили говорить. Был профессор, имя коего я не помню, и толстовец Кеннеди, автор изданных у нас «Посредником» стихов, человек весьма богатый и столь же глупый. Было совершенно ясно, что для окружения Келлер — «бизнес». Очень неприятное воспоминание.
Вот какое длинное послание написал я Вам. Оле тоже напишу вскорости.
Будьте здоровы. Весьма рад, что познакомился с Вами.
А. Пешков
25. 8. 33 г.
1097
Ф. П. ХИТРОВСКОМУ
25 августа 1933, Москва.
Дорогой Федор Павлович,
я сознаю, что грешно и преступно не отвечать на Ваши письма, сознаю это и — приношу Вам, старец, искреннее мое раскаяние. Однако я не так виноват, как это кажется издали. Вы развили такую скорость деятельности, что угнаться за Вами я физически не мог. Единолично я не вправе решать что-либо, а здесь с решением вопроса о реформе игрушки — не торопятся, и я не ожидаю никаких решений по сему поводу ранее организации Детиздата, который возьмет дело с игрушкой в свои руки. Детиздат окончательно организуется в ближайшие дни.
Альбом вятских глиняных я получил. Это старо и, конечно, не то, что нужно нам. Красочность — единственное их достоинство, а мы должны воспитывать ребят на совершенных формах. Утка должна быть действительной уткой, вовсе не нужно, чтоб она смущала восприятие ребенка своим сходством с поросенком или зайцем. Вятские глиняные лошади — это очень примитивный и уродливый проект настоящей лошади. Нет, это все должно быть изменено в сторону совершенства формы плюс — красочность.
И нужно стремиться к занимательности, нужно, чтоб игрушка вызывала более или менее длительное удивление ребенка, ибо: удивление — начало понимания и путь к познанию. Игрушки делали для того, чтоб ребенок не скучал, не надоедал матери. Вот я только что наблюдал девочку трех лет; отец ее — доктор, мать — юристка, люди, занятые по горло, девочка
