По подсчетам советского историка Т.М. Китаниной, в первые два месяца 1917 года подвоз продовольствия и в Петроград, и в Москву составил лишь 25 % необходимой нормы; однако для правильного анализа ситуации необходимы сведения и о состоянии предшествующих запасов, а о них достаточно достоверных данных не имеется.
Так или иначе, пшеничный хлеб имелся в булочных, а дефицит более привычного и дешевого ржаного хлеба был налицо.
Не всем, стоявшим в эти дни в очередях, оказавшимися уже обыденными за последние месяцы, достался хлеб. Для правильного уяснения политической ситуации необходимо знание лексических особенностей: в Питере всегда (и до сих пор!) хлебом называют черный хлеб, а белый хлеб именуется булкой!
Есть свидетельства, что многие покупатели, купив хлеб в одной булочной (отпускался он явно в ограниченных размерах; такие нормы стихийно быстро устанавливаются русскими людьми в подобных ситуациях), тут же становились в очередь в другую булочную. Возникли ажиотаж и паника.
Это было в Петрограде не впервые — аналогичное происходило и в начале февраля. Тогда, после двух-трех дней усиленных закупок хлеба в булочных, публика в течение последующих дней была вынуждена торговать сухарями. Выход из ситуации был не слишком вдохновляющим: на всей этой операции население понесло убытки, никем не компенсированные.
В следующий раз никто с этим смиряться не захотел.
Уже 13 февраля в нескольких «хвостах» (там, где хлеба не досталось) женщины начали волнения.
Полиция наводила порядок, не проявляя, как это и было принято, особой гуманности.
14 февраля в ответ начались забастовки. С 15 февраля число бастовавших измерялось десятками тысяч — и возрастало изо дня в день.
С 21 февраля началась забастовка в некоторых цехах Путиловского завода; на следующий день он встал целиком, а вслед за ним и другие крупнейшие предприятия.
Этот критический момент власти явно проспали! А ведь развитие дальнейших неприятностей пока что имело почти дремотный характер!
22 февраля Николай II, находившийся после гибели Распутина в столице (об этом подробнее ниже), выехал в Ставку в Могилев, куда и прибыл к вечеру следующего дня. После его отъезда события в Петрограде понеслись со страшной скоростью.
Начиная с 23 февраля стачка в столице стала всеобщей: перестали ходить трамваи, прекратился выход газет.
Внезапно нарастающему развитию забастовки способствовало стремление забастовщиков в хлебные «хвосты» — вместо того, чтобы работать и думать о том, встретят ли их дома с хлебом. Разумеется, длина «хвостов» при этом непрерывно росла.
Пока это носило еще более или менее мирный характер, хотя любой «хвост» мог тут же превратиться в стихийный митинг.
Говорили кто хотел и что хотели.
Все это продолжалось при заметной пассивности властей. Приказ командующего округом, извещавший о том, что хлеб в столице имеется и оснований для волнений нет, никакого эффекта не дал. Публика предпочитала больше доверять своим глазам, не видящим хлеба в свободной продаже, чем уверениям начальства.
Именно в это время спали морозы, и восстановилась регулярность железнодорожного движения: хлебные эшелоны уже приближались к станциям разгрузки!
Но изменение погоды повлияло и на поведение людей в Петрограде: 23 февраля морозов не было, и толпы забастовщиков высыпали на улицы. Более или менее организованную демонстрацию провели бастующие работницы на Выборгской стороне — сказалась, вероятно, социал-демократическая агитация: этот день (8 марта н. ст.) был уже известным международным днем солидарности работниц.
Произошли беспорядки и столкновения с полицией на окраинах, и в этот же день массы рабочих впервые появились в центре города.
Вот как это прокомментировала 24 февраля царица Александра Федоровна в послании из Царского Села к Николаю II: «Погода теплее /…/. Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском, потому что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разнесли [булочную] Филиппова, и против них вызывали казаков. Все это я узнала неофициально.»
На следующий день она писала: «Стачки и беспорядки в городе более чем вызывающи /…/. Это — хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, — просто для того, чтобы создать возбуждение, — и рабочие, которые мешают работать другим. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. /…/ Некоторые булочные также бастовали. Нужно немедленно водворить порядок, день ото дня становится все хуже. /…/ Не могу понять, почему не вводят карточной системы и почему не милитаризуют все фабрики, — тогда не будет беспорядков. Забастовщикам прямо надо сказать, чтобы они не устраивали стачек, иначе будут посылать их на фронт или строго наказывать. Не надо стрельбы, нужно только поддерживать порядок и не пускать их переходить мосты, как они это делают. Этот продовольственный вопрос может свести с ума. Прости за унылое письмо, но кругом столько докуки.»
Характерно, что общее отношение к войне было таково, что даже царица рассматривала отправку рабочих на фронт как наказание.
В целом же эта женщина, занятая в те дни уходом за тяжело больными детьми (как раз 23 февраля заболели корью две ее дочери, а позже и остальные дети), верно оценивала положение: движение действительно носило хулиганский характер, никем не руководилось, но уже напоминало зачаточную степень массового погрома немецких магазинов и лавок в Москве в мае 1915 года.
Характерно и желание царицы избежать стрельбы, но наивен ее расчет на закрытие мостов для публики: Нева и все ее рукава еще раньше замерзли, и проход по льду был свободен.
Власти проявляли нечто худшее, чем бездействие: бессильные полумеры только возбуждали страсти осмелевших хулиганов, поначалу не встречавших действенного отпора. В результате стрельбы избежать не удалось.
Еще с 14 февраля — в опасении не происшедших в тот день политических демонстраций — на помощь полиции и казакам выводились на улицы подразделения гвардейских полков, дислоцированных в столице.
В 1905–1906 годах гвардейцы сыграли решающую роль в подавлении революции. Теперь они были гвардией больше по названию: основная часть полкового состава была на фронте, где гвардия, начиная с лета 1914 года, несла ужасающие потери, поскольку ее пытались использовать для достижения решающих успехов. В столице же оставалось по запасному батальону и по учебной команде каждого полка.
Запасные батальоны состояли из обученных резервистов и гвардейцев, выздоравливавших или выздоровевших после ранений. Учебные команды — каждая имела структуру батальона — комплектовались необученными новобранцами.
Численность рядового состава этих «батальонов» и «команд» была непомерно раздута; зато не хватало офицеров и унтер-офицеров — обычно тоже фронтовиков, выздоравливавших после ранений. Таким образом, в каждом полку было по 15–20 тысяч солдат при нескольких офицерах и нескольких десятках унтер-офицеров.
Казармы были катастрофически переполнены и не приспособлены для полноценных учебных занятий такого количества солдат. В результате последние маялись от безделья, на фронт не рвались, но заинтересованно присматривались к столичной жизни. Использовать их для подавления волнений населения, тем более вызванных недостатком хлеба, было явно рискованно.
Ни министр внутренних дел А.Д. Протопопов, ни командующий округом генерал С.С. Хабалов не имели разумной концепции борьбы с беспорядками. 23 февраля это подтвердилось в полной мере.
Вот как об этом рассказал командир учебной команды Финляндского полка подполковник Д.И. Ходнев, оказавшийся на этой должности после фронтовой контузии: «Нарядам вменялось не допускать перехода рабочих групп через мосты — мы должны были их разгонять; но если те же рабочие шли через мосты не группами, а поодиночке — мы не имели права их задерживать (!?). То же самое, если они переходили реку Неву не по мосту, а по льду: группами нельзя, одиночным — можно! /…/ когда я указал, что, разрешая одиночным рабочим переходить Неву, этим допускали их скопление в центре — то получил следующий наивный, если не сказать более приказ: пропускать одиночных через мосты, у кого будут чистые, не рабочие руки…(!!)
Вспоминается еще и такое распоряжение: не под каким видом не допускать никаких политических демонстраций с красными флагами, но, в то же время употреблять против демонстрантов оружие отнюдь не позволялось. И вот так, везде и во всем — „полумеры“! /…/ В этот день к фабрикам и заводам неоднократно подходили толпы и снимали силой с работ. /…/
