«…Эта комедия означает, что свободу похоронили. Цена вновь избранным законодателям совершенно такая же, как и прежним…»
Чтобы оценить смелость этих слов, замечу, что почти одновременно Дантон, неустрашимый Дантон, заявлял в Коммуне:
— Я буду всеми силами поддерживать конституцию, только конституцию, поскольку это значит защищать равенство, свободу и народ…
А неподкупный Робеспьер начал издавать газету, которую назвал «Защитником конституции»…
Да, Марат ни при каких условиях не желал стать житейски-благоразумным. И поэтому, хотя новое Собрание амнистировало всех политических деятелей и журналистов, проскрибпрованных после дела 17 июля, на Марата эта амнистия фактически не распространилась: легионы ищеек вновь шли по его следам, заставляя несчастного по-прежнему петлять и перебираться из убежища в убежище. В этих условиях «Друг народа» стал выходить все реже, а затем, после 15 декабря, его издание и вовсе прекратилось: у Марата иссякли силы и средства, он не имел больше ни типографии, ни помощников.
И тогда пришла Симонна. Она оставила прежние колебания: его нужно было спасать. Вместе с теплотой и любовью она принесла ему свои небольшие сбережения, отложенные за годы тяжелого труда. Марат принял щедрый дар своей великодушной поклонницы; и эти терпеливо собранные гроши оказались ценнее золотых слитков, ибо они пришли вовремя: они помогли Марату перевести дух и дождаться более существенной помощи от патриотических обществ.
Читатель, конечно, может, и вполне резонно, заинтересоваться: а где же в это время были мы, его единомышленники, ученики и помощники? Почему одной слабой девушке пришлось заменить когорту здоровых и сильных молодцов? И куда же девались эти молодцы?
Спешу ответить на все вопросы.
Во-первых, извините, читатель, но вы должны бы знать, что в некоторых случаях слабая девушка может оказаться сильнее Геракла. А во-вторых, нашей славной когорты практически больше не существовало. Правда, Фрерон, Демулен и другие после амнистии начали понемногу возвращаться, но каждый из них был но горло занят собственными делами и бедами. Мейе тщетно толкался в двери театров в поисках заработка. Ваш же покорный слуга на время вообще оставил политику: я как раз закончил свой курс, успешно сдал все экзамены, и Дезо отправил меня на несколько месяцев стажировать в госпитале города Мо. «Хватит прятаться за чужой спиной», — ворчал он, намекая на мою ассистентуру в Отель-Дьё, где без него я не провел еще ни одной самостоятельной операции. Отказаться от этого поручения я не мог, когда же принял его, новая работа в чужом городе, среди чужих людей поглотила меня целиком. В течение ближайшего полугодия я лишь несколько раз побывал в Париже, и то, исключительно из желания хоть мимолетно повидаться с моим учителем и Луизой…
Да не посетует на меня мой любезный читатель, если многие события капитальной важности с конца 1791 года ускользнули от моего внимания, а об остальных я могу рассказать не очень подробно, и не всегда как очевидец.
Но закончу о Марате и Симонне.
* * *
Их союз оставался свободным, он никогда не был оформлен ни церковью, ни мэрией.
— Мы венчались в необъятном храме природы, — говорил мне Марат, — и единственным свидетелем нашим стала Вечность!..
Он забыл прибавить, что была еще и бумага…
В моем архиве хранится копия записки, оставленной Маратом Симонне перед новым предполагаемым путешествием в Англию (опять не состоявшимся), записки в полушутливом маратовском стиле:
«Прекрасные качества девицы Симонны Эврар покорили мое сердце, и она приняла его поклонение. Я оставляю ей в виде залога моей верности на время путешествия в Лондон, которое я должен предпринять, священное обязательство — жениться на ней тотчас же по моем возвращении; если вся моя любовь казалась ей недостаточной гарантией моей верности, то пусть измена этому обещанию покроет меня позором.
Париж, 1 января 1792 года,
Жан Поль Марат,
Друг народа».
* * *
Это обязательство осталось невыполненным.
Долгое время, находясь на нелегальном положении, Марат не мог его осуществить по чисто формальным причинам, а потом оба супруга пришли к выводу, что это им и не нужно: они были счастливы и не испытывали необходимости в юридической скрепе своего счастья — их верная любовь и совместный труд являлись лучшей гарантией законности их брака.
* * *
Симонна не только доставила Марату средства, необходимые для возобновления газеты. Она помогала ему, все еще не рисковавшему выходить из дому, встречаться с людьми. Именно она свела Марата весной 1792 года с Жаком Ру, священником церкви Сен-Сюльпис, одним из самых энергичных патриотов секции Гравилье. Жак Ру, называвший себя «маленьким Маратом», был рад что-то сделать для «Марата большого». Он поднял в Клубе кордельеров вопрос о положении Друга народа, и клуб, остававшийся цитаделью свободы, принял решение поддержать публициста и обеспечить выход его газеты. «Сегодня, — писал председатель клуба Марату, — больше чем когда-либо, чувствуется необходимость энергичного выступления, чтобы разоблачить бесконечные заговоры врагов свободы и будить народ, заснувший на краю пропасти… Мы надеемся, что Друг народа откликнется на призыв родины, когда она особенно нуждается в нем…»
И Друг народа откликнулся — мог ли он поступить иначе?
Тем более что в воздухе вновь запахло войной…
Война… Когда я произношу про себя это слово, немедленно вспоминается еще одна женщина, сыгравшая роль в жизни Марата. Но она не любила — она ненавидела. Ненавидела, как и та, последняя, которая пришла потом…
Глава 19
Существует мнение, будто Манон Ролан была очень красива.
Это доказывает лишь, что женщина может внушить желаемое: мнение о себе усиленно создавала сама Манон.
Я видел ее много раз и отнюдь не пал ниц. На меня она не произвела впечатления. То есть впечатление было просто скверным. Я не выношу позеров, а она позировала всю жизнь, с детства до эшафота; об этом свидетельствуют и ее мемуары, опубликованные после термидора одним из ее друзей.
По происхождению мадам Ролан вовсе не была знатной дамой: ее отец, гравер и резчик по камню, имел крохотную мастерскую и ничтожный доход. Но дочь не собиралась следовать путем отца. Еще совсем крошкой, найдя на чердаке несколько старых книг, она без посторонней помощи научилась читать. В девять лет она уже штудировала Плутарха, в одиннадцать — упивалась Дидро и Вольтером. И по мере того как Манон росла, в душе ее зрела ненависть к мизерному существованию, которое ей определила судьба. Она ненавидела аристократов, придворных, князей церкви, и не потому, что ей был отвратителен блеск света, а потому лишь, что блистать было суждено не ей, такой талантливой и утонченной. Честолюбивая Манон страстно стремилась стать чем-то большим, нежели допускали ее происхождение и среда. Для женщины путь был только один: поймать достойного жениха. И после долгих поисков, многих надежд и разочарований, она поймала. В двадцать шесть лет она вступила в брак с человеком вдвое старшим ее. Но зато он был «господином», имел репутацию философа и ученого, и его вычурно-длинная фамилия Ролан де ла Платьер звучала почти по-дворянски… Впрочем, начавшаяся революция уничтожила дворянские привилегии. Но к тому времени Манон уже обнаружила совсем иные устремления.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
