Итак, все для нас обошлось благополучно, однако впоследствии меня покалывала совесть. Зачем я ударил человека, который не сделал мне ничего плохого! Алёша, правда, мне поясняет, что этот штейгер меня не обижал, но зато обижал других, за которых я и рассчитался. Так ли это, я не знаю. Кто назначил меня быть судьёй?
Полученные деньги, разумеется, разошлись бесцельно. Правда, Алексей поставил у так называемого французского врача на зубы золотые коронки.
Вокруг нашего маленького мирка идёт большая жизнь и совершаются мировые события. На запад в плен к англо-американцам идут большие колонны немецких войск. Иногда впереди колонн свои же офицеры. Тогда солдаты держат строй и равнение. Всё, как прежде, только нет оружия. Всё же вид у солдат такой, как у людей, закончивших тяжёлый и неприятный труд и теперь могущих расслабиться.
Те, кто в пылу войны ещё не осознал, что всё прежнее позади, припрятал при себе оружие. Но когда эта мысль доходит до сознания, то оружие, как ненужную вещь, бросают. Во всяком случае, и по пути колонн, и особенно на местах привалов валяются ручные гранаты на длинных рукоятках, штыки и даже автоматы. Война кончена, и всё это больше никому не нужно.
Охраняют пленных немцев союзники, по нашему мнению, не строго. Обычно колонну с тысячу человек сопровождают двое американских солдат в машине, медленно едущей позади. Однажды я даже видел, как конвоиры остановили свой джип, чтобы поговорить со встреченными знакомыми, а колонна пленных немцев ушла далеко вперёд. Ничего подобного ни у нас, ни у немцев не встретишь.
Как мне кажется, американская армия интернациональна. Есть там и русские. Не раз приходилось слышать разговоры и на чистом, и на ломаном русском языке. По большей части это русские, родители которых обосновались в США после революции и гражданской войны. Но имеются и такие, что совсем недавно из России.
Однажды, когда мы с Алёшей шли по обочине дороги вдоль остановившейся моторизованной колонны, нас окликнули с бронетранспортёра по именам. С изумлением мы узнали в двух американских солдатах русских военнопленных, работавших вместе с нами в шахте. Оба были в форме и в оплетённых касках, один из них - тот самый горьковчанин Зорин, по прозвищу Зорька, - красивый парень атлетического сложения. Другой - худощавый, тоже молодой парень, но не столь видный, как Зорин; имени его я не помню. Встреча была очень радушной. Говорили о судьбе наших общих знакомых, и мы, и они рассказывали о себе. И все же, как мне показалось, у них обоих чувствовался лёгкий оттенок превосходства. По их словам, чуть ли не сразу после освобождения многих русских взяли к себе американцы и использовали на подсобных работах. Кто не захотел работать, тех отпустили, а остальных, опросив о желании, позже зачислили во вспомогательные войска. При этом было обещано, что те, кто будет хорошо служить, через год-полтора получат право на американское гражданство.
- А как же тогда вы домой попадете? - развел руками Алексей.
- А ты сам поезжай, - резковато пошутил худощавый, - советских лагерей понюхаешь, раз немецкими вдоволь не налакомился.
Хотелось поговорить ещё, но в этот момент машины тронулись, и, как всегда это бывает у американцев, с места сразу взяли большую скорость. Зорька обернулся и, смеясь и что-то крича, бросил нам две пачки "Колумба". Таким вот неунывающим и, как мне показалось, довольным своей судьбой я навсегда его и запомнил.
Об американской армии впечатлений у меня не много. Их солдаты лучше снабжены и вооружены, чем наши. Они мало ходят пешком, а больше ездят. У них больше свободы, чем у советских. Последние живут под постоянным неусыпным взором сержанта и офицера. Офицеров в американской армии мало, а политруков и совсем нет. Это, несомненно, указывает на высокую моральную устойчивость бойцов. А все-таки велика ли при всём этом боеспособность американского солдата? Именно солдата, а не его техники? Не думаю.
На большом лугу нас собирают на митинг. Говорят, что приехали советские офицеры агитировать нас за возвращение домой.
На митинг собрались бывшие военнопленные - обитатели деревни. Но, кроме нас, пришло ещё много русских, преимущественно женщин, живущих неподалеку. Некоторые из них и сейчас продолжают жить и работать у крестьян. Но теперь, по их словам, работают только там, где сами хозяева хорошие люди и где хорошо платят.
Женщины, особенно молодые, причёсаны и неплохо одеты. Выглядят они почти так же, как и немецкие крестьянки. Кстати сказать, они бойко трещат по-немецки и даже в разговорах между собой вставляют немецкие слова. Пожалуй, по-немецки они говорят лучше, чем любая русская студентка, изучавшая иностранный язык в школе и в институте не меньше десятка лет.
После некоторого ожидания к нам выходят два советских офицера по репатриации, сопровождаемые американским администратором сержантом-негром. Последний на редкость уродлив, плюгав и невзрачен, но преисполнен огромным чувством собственной значимости. Один из советских офицеров - это молодой капитан с орденом Красной Звезды. Другой - майор, постарше и поплотнее, тоже с нашивками и с каким-то орденом или значком. Оба они в парадной форме и в золотых погонах. Многим из нас, особенно бывшим в плену с начала войны, такой раззолоченный офицерский вид в диковину. Я не знаю, к какому роду войск принадлежат эти представители, но думаю, что - из войск НКВД. Вероятно, другим не доверили бы столь деликатную миссию.
Говорит молодой капитан. Говорит, очевидно, всё то, что должно быть сказано в данной ситуации. Дескать, Родина нас с нетерпением ждёт и всё нам прощает. При этих словах слышится некоторый ропот. Нас прощать не за что, так как, по нашему мнению, на нас нет никакой вины. Должно быть, уловив эту мысль и не считая нужным её оспаривать, он тут же с улыбкой поправляется. Дескать, он хотел сказать, что Родина прощает только тем, кто в чём-либо перед ней виноват.
Все эти хорошие и добрые слова, однако, как-то не вяжутся с брезгливым выражением лиц обоих офицеров. Им явно неприятно распинаться перед нами. Говорили они одно, но чувствовалось, что думали совсем другое. Должно быть, всех нас они считали перебежчиками, изменниками и пособниками немцев. Увы, так казалось не только мне одному. Об этом после митинга мне говорили и другие. Впрочем, как я убедился позже, такого мнения, что всякий военнопленный - это враг или пособник врага, придерживались очень многие советские люди. Об этом постаралась наша пропаганда, неустанно вбивавшая такую мысль в головы и во время войны, и после.
Может быть, вследствие скрытого, но остро ощущавшегося многими недоброжелательства, а может быть и от иных причин, но в дальнейшем всё разладилось. Между нами и представителями возникла стена отчуждения. Говорил капитан долго и, вероятно, убедительно, но доверия к его словам не было.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
