– Не находите? Ладно, читаем дальше!
«Я увидел бежавших двух девушек, которые, по моему глубокому убеждению, бежали по той причине, что позади них бежали другие люди, и которых я отказался преследовать. В это время позади себя, около дерева, я увидел с портфелем и зонтиком в руках женщину, которая своим странным видом остановила мое внимание. Она имела вид человека, спасающегося от преследования, запуганного и затравленного. Я спросил ее, зачем она сюда попала. На эти слова она ответила: „А зачем вам это нужно знать?“, что меня окончательно убедило в покушении этой женщины на тов. Ленина.
На Серпуховке кто-то из толпы в этой женщине узнал человека, стрелявшего в Ленина. После этого я еще раз спросил: «Вы стреляли в тов. Ленина?», на что она утвердительно ответила, отказавшись указать партию, по поручению которой стреляла. В военном комиссариате Замоскворецкого района эта задержанная мной женщина на допросе назвала себя Каплан и призналась в покушении на жизнь Ленина».
– Владимир Ильич, я же сказал, это черновики, – еще раз повторил Свердлов и нервно закурил.
– Яков, знаете, как это называется? Халтура! В одной руке зонтик, в другой портфель. А оружие она во рту держала? И дальше, там про какие-то гвозди, стельки. Ну что вы дымите и молчите? Объясните мне, главному персонажу сей исторической драмы, почему у опытной матерой террористки, которая от лица партии правых эсеров пришла меня шлепнуть, в ботинках были гвозди?
– Владимир Ильич, видите ли, когда ее привели в районный комиссариат, она сразу разулась, попросила что-нибудь положить в ботинки, пожаловалась, что изранила ноги гвоздями. Ну и какой-то красноармеец дал ей несколько бланков вместо стелек. А потом при повторном обыске на Лубянке нашли эти стельки и арестовали всех сотрудников комиссариата.
– Молодцы! Отличная работа! И что, сотрудники так и сидят? Или их уже выпустили?
– Конечно, Владимир Ильич, всех выпустили.
Ленин хмыкнул и опять уставился в бумаги.
– Всех. Замечательно. И лиц, задержанных на квартире номер пять, в доме десять по Большой Садовой, тоже выпустили? Ну, да, я вижу. «Давид Савельевич Пигит, беспартийный марксист и интернационалист. Имеет обыкновение после каждого незначительного акта против Совнаркома быть арестованным. Так, он был арестован после убийства графа Мирбаха и освобожден по просьбе ряда коммунистов. Ныне предлагаю освободить его без таковых ходатайств… Засаду с квартиры снять. Кингисепп, Петерс, Аванесов».
Он захлопнул папку и раздраженно отбросил ее прочь.
– Архиглупо, архинебрежно! Запомните, Яков, этой безобразной халтуры я никогда не читал, в глаза не видел! «Имеет обыкновение быть арестованным»! Умственные недоноски!
Свердлов хотел сказать еще что-то, но не успел. Ленин опять захохотал, замахал рукой.
– Все, идите, Яков, унесите это от меня подальше, иначе помру от смеха!
Свердлов взял папку со стола, сверкнул своими пенсне.
«Да, я знаю, меня здесь не должно быть», – хотел сказать Федор, но, разумеется, промолчал.
– Ушел, сволочь, – пробормотал Ленин, когда закрылась дверь, – и не куда-нибудь, а в мой кабинет. Засел там, как у себя дома, устроился основательно, с комфортом, распоряжается, руководит в свое удовольствие, Бончу сказал: видите, и без Ильича отлично справляемся. А Бонч, верный мой дружок, конечно, прибежал мне об этом доложить, чтоб поднять настроение. Троцкий заигрывает с англичанами, с американцами, у него своя отдельная игра, хитрая, умная. Соломку подстилает, чтоб мягче падать.
Он снова засмеялся, громко, на высоких нотах. Смех был похож на истерику. Но стих через минуту, когда в комнату вошла Крупская.
– Володя, что? Что опять случилось?
– Ничего, Надюша. Все в порядке.
Федор не знал, был ли между ними разговор о расстреле Фанни Каплан. Больше речи об этом не заходило. Вероятно, вождь легко убедил жену, что поспешная казнь – недоразумение, в котором виноват Свердлов.
– Ты же знаешь Якова, он человек решительный и жесткий. От ошибок никто не застрахован.
Надежда Константиновна сразу поверила и не стала задавать лишних вопросов. К тому же значительно более, чем судьба бедной слепой Фанни, ее волновали участившиеся визиты к вождю красавицы Инессы. В связи с нездоровьем и вынужденным заточением Ильич желал видеть «дорогого друга» почти каждый вечер.
Товарищ Инесса казалась бледной прекрасной тенью прошлого, разрушенного мира. В ней вопреки всему сохранилась отнюдь не большевистская женственность. Ее густые золотисто-каштановые волосы блестели. Улыбка открывала безупречные белые зубы. Родив пятерых детей, она умудрилась остаться легкой и стройной, как девочка. Ее тонкое, чистое, чуть ассиметричное лицо притягивало взгляд. Трудно было поверить, что это изысканное большеглазое создание имеет за плечами три тюремных заключения, полтора года ссылки в отдаленную глушь Архангельской губернии и побег из ссылки.
Рядом с Инессой хотелось пить маленькими глотками ледяное шампанское и бойко болтать о пустяках по-французски. Она была аристократически приветлива со всеми, включая охрану и прислугу. Она садилась за фортепиано, играла Бетховена, Шопена, Шуберта. Вождь слушал хмуро и напряженно, прикрыв лицо ладонью, как бы отгородившись от всех и от себя самого. Надежда Константиновна вздыхала, беспокойно ерзала в кресле. Мария Ильинична покачивала головой, поджимала губы, косилась на Крупскую то злорадно, то сочувственно.
Инесса играла великолепно.
Федор, скромно сидя на подоконнике, старался ни о чем не думать, просто отдыхал и наслаждался живой музыкой. Ее все меньше оставалось, наверное, скоро она совсем исчезнет под напором революционных маршей и пьяных частушек.
За последним аккордом следовала долгая пауза, глубокая, странная тишина. Инесса бессильно роняла руки на колени, поворачивалась лицом к вождю, и взгляд ее был беззвучным продолжением музыки. Она смотрела на вождя с такой любовью и преданностью, он любовался ею так откровенно, что у бедняги Крупской багровели щеки, на лбу выступали капельки пота, а Мария Ильинична начинала тактично покашливать.
Трагическим апогеем вечера становились бесконечные полчаса, которые проводила товарищ Инесса наедине с вождем. Дверь в кабинет мягко закрывалась. Крупская преувеличенно громко топала по коридору мимо этой двери, сновала туда-сюда без всякой уважительной причины.
– Надя, уже поздно, тебе надо готовиться к завтрашней лекции, – раздраженно замечала Мария Ильинична.
– Боишься, стану подсматривать в замочную скважину? – зло огрызалась Крупская.
– Подсматривай на здоровье, только успей отойти, иначе получишь дверной ручкой по лбу.
Легкая склока двух пожилых некрасивых женщин всегда заканчивалась примирением. И обе они всегда очень тепло прощались с товарищем Инессой. После ее ухода в квартире витал едва уловимый аромат дорогих духов, но это только казалось, это было еще одной иллюзией. Духами товарищ Инесса давно уж не пользовалась.
* * *
Северное море, 2007
«Мне вовсе не холодно и не мокро. Я лежу в теплой постели в своей маленькой парижской квартирке. Горит огонь в камине. Только что я принял горячую ванну, выпил молока с медом, надел пижаму и шерстяные носки. Пожалуй, стоит обмотать шею шарфом. Тогда мне точно не угрожает никакая простуда. Я засну и проснусь совершенно здоровым.
Я живу высоко, в мансарде старого доходного дома, в Латинском квартале, неподалеку от Сорбонны. Надо мной косой потолок, окно смотрит в небо.
Квартирка у меня удивительно уютная. Целых две комнаты. В ванной газовая колонка. Кухни нет, но в гостиной стоит электрическая плитка, на ней я варю себе кофе, кипячу молоко, иногда жарю яичницу.
Сплю я в кабинете, на диване. Каждый раз, когда я укладываюсь на него, он ворчит, скрипит, норовит ткнуть меня в бок пружиной. Ему не нравится, что я стелю свои плебейские простыни на изысканный темно-вишневый бархат его обивки. Пухлые валики возмущенно трясутся, когда на один я кладу подушку и голову, а на другой ноги. Подозреваю, что дивану не так неприятен я, как постоянное близкое соседство дубового чудовища, письменного стола.
Стол конторский. Его списали по старости из какого-то казенного учреждения. Столешница заляпана чернилами, отшлифована сатиновыми нарукавниками мелких чиновников, из ящиков до сих пор пахнет клопами, казеиновым клеем, штемпельной краской. Я сам терпеть не могу этого унылого бюрократа. Только присутствие мадемуазель Ундервуд мирит меня с ним.
Мадемуазель – ангел. Должен признаться, это пока единственное существо женского пола, у которого хватает терпения жить со мной под одной крышей так долго. Она немолода, ее не назовешь красавицей, однако у нее легкий характер. Она всегда улыбается. Ей ничего не нужно, кроме войлочной подстилки, новой ленты раз в три месяца и нескольких капель машинного масла раз в полгода. Ее трескотня звучит для меня как музыка.
