— Он лжет! Лжет негодяй! Никакой он не маркиз де Ментье! И не Федор Кузьмич Каблуков! Еще б мурзою набольшим назвался! Он самозванец!
Один из дэвов отстранил старика-incroyables в сторону.
— Сударь, вам придется следовать за нами, — промолвил страж порядка. — У нас есть основания полагать, что вы и маркиз де Ментье — одно и то же лицо.
— А разве Федор Кузьмич Каблуков из Шэдоуберга не может быть маркизом де Ментье в Траумштадте?! — воскликнул я, все еще не желая признавать поражения.
Я взглянул на Абигейл, надеясь, что она не выдумала всю эту историю со сменой имен. Летунья смотрела на меня с сожалением.
— Конечно же, в Шэдоуберге вы можете быть Федором Кузьмичем Каблуковым, а в Траумштадте маркизом де Ментье, — сообщил дэв. — Но беда в том, что маркиза де Ментье из Траумштадта подозревают в убийстве. Если это так, то отвечать придется и Федору Кузьмичу из Шэдоуберга.
Стражи порядка позволили мне попрощаться с друзьями. Они находились в крайнем смущении. Мадлен плакала. И у Абигейл в глазах застыли слезы. Впрочем, она обещала позаботиться о Мадлен. Прощаясь с мосье Дюпаром, я присел на корточки, и корриган обнял меня, как ребенок. Потом велетень похлопал меня по плечу.
— Прости, граф, но тут уж я бессилен, — шепнул он.
— Спасибо тебе, дружище. Ты и так сделал для меня все, что мог, — ответил я и обнял велетеня.
Напоследок я заключил в объятия трактирщика и обещал при первой же оказии заглянуть в его заведение. Он высказал уверенность, что ждать придется недолго.
Дэвы вывели меня на улицу. Два экипажа ожидали возле трактира. Один из них был тюремной повозкой. Отправляясь сюда, стражи порядка прекрасно знали, кого они встретят в заведении Мазунчика Овчара. В карете стэрик-incroyables потирал от удовольствия руки. На коленях его покоился Абрикос.
Меня поместили в клетку. Дверцу заперли на замок.
— Отдыхайте, любезный, путь предстоит неблизкий, — сказал Айтиджа-Кэбир.
«В клетке, сударь, вам самое место!» — прочитал я в кошачьих глазах.
Я отвернулся и встретился взглядом с велетенем. Из-за его спины выглядывал обескураженный каналья Лепо.
— Клавдий, — попросил я. — Отбери деньги у Жака и отдай их Мадлен.
Велетень кивнул и схватил Жака за шкирку.
— Что же это вы… сударррррь… вы мой, — прохрипел подлый французишка.
Дэв щелкнул кнутом, и лошади тронулись в путь.
Мадлен некоторое время бежала за повозкой. Затем она опустилась на землю и, закрыв лицо руками, заплакала. К ней подошли Абигейл и мосье Дюпар. Корриган потряс сжатыми кулаками. На улицу выбежал Мазунчик Овчар и ткнул в небо пистолетами. Я ожидал, что прогремят выстрелы, но то ли случились осечки, то ли трактирщик не решился палить. Так они стояли и потрясали: Мазунчик Овчар оружием, а мосье Дюпар кулаками. Я помахал в ответ. Дорога свернула, и друзья скрылись из виду.
Путь пролегал через деревушку. Беспородные псины, рискуя пропасть под колесами, бежали за нами и омерзительно лаяли. Грязные мальчишки кидали в меня комьями глины. Кудахтали встревоженные куры.
Когда Вердна осталась позади, воздух наполнился пением цикад. А мне зачем-то вспомнилась Настасья Петровна.
Глава 45
Итак, я оказался в руках траумляндского правосудия, а оно находилось в состоянии крайней неопределенности. А все потому, что некоторые августейшие особы даже с третьей попытки не смогли нормально Польшу поделить.
Марьинский полк, возглавляемый князем Дуровым, с воодушевлением подавляя мятежных шляхтичей, переправился через Неман и оккупировал Траумляндию. Маркграф бежал через Траумзее. А русские гусары остановились. Естественной преградой послужили горный хребет Раухенберг и река Зюденфлюс, воды которой кипели, подогреваемые вечно курящимися вулканами и клокочущими гейзерами. Это природное явление обеспечивало вечное лето здесь, на северо-западе Европы. Кипящие воды, попадая в море, создавали горячие потоки, которые омывали берега матушки-России, отчего и русский путешественник даже в лютый январь на полпути в Кронштадт вынужден был расстаться с тулупом.
В 1795 году Россия, Австрия и Пруссия поделили Речь Посполитую, обрисовав новые границы своих владений на карте, на которой Траумлэнд вообще обозначен не был. Счастливые монархи праздновали виктории, а князь Дуров недоумевал: как же это так получилось, что имя его позабыли и подвиг не обессмертили? Он напомнил о себе императрице, но государыня велела ему сидеть тихо и не высовываться. С одной стороны, она не желала возобновлять с прусским и австрийским императорами территориальных споров, но, с другой стороны, приказала князю Дурову оставаться вместе со своими гусарами на постое в Траумлэнде, заодно объявив государственной тайной и существование этого маркграфства, и присутствие в нем российской армии. Пограничный режим вдоль Немана ужесточили таким образом, что сношение между населением, проживавшим по разные стороны границы, сделалось решительно невозможным.
Таким образом, и полк князя Дурова оказался практически отрезанным от России, и это обстоятельство послужило первым фактором того, что в Траумлэнде не насадили российских порядков. Вторым фактором являлось присутствие в маркграфстве многочисленной диаспоры дэвов. Этот народец лет за сто до наших событий переселился сюда с Востока, спасаясь от гнева Ангро-Майнью. В северо-западной части Европы Траумлэнд оказался единственным местом, пригодным для проживания теплолюбивых дэвов. Они получили убежище, а взамен предложили свои услуги в качестве блюстителей порядка. И надо отметить, с этими обязанностями дэвы прекрасно справлялись. Обычно появления гиганта с каучуковой дубинкой было достаточно, чтобы прекратилась любая заварушка, а дебоширы разбежались в разные стороны. Дэвы не вмешивались в политику, но их присутствие свело на убыль все порывы российских вояк установить здесь свои порядки. В результате за два года, что князь Дуров сидел в Шлосс-Адлере, Траумлэнд превратился в конфедерацию из шести провинций, в каждой из которых управлял бургомистр, избранный из числа уважаемых граждан.
Айтиджа-Кэбир доставил меня в Траумштадт и передал, что называется, с рук на руки господину Крюшкевису, директору подземной тюрьмы Шлосс-Адлера. Сами дэвы следили за общественным порядком, участвовали в розыске и поимке преступников, но гнушались работой надзирателей и конвоиров. Меня поместили в Шлосс-Адлер в подземную темницу, где я и томился, ожидая решения моей участи. Раз в день мне разрешались свидания, и нашлась масса желающих меня навестить. Первым был Мирович. Его визит был краток. Василий Яковлевич выразил удовлетворение моим нынешним положением и высказал надежду, что в скором времени меня доставят в Санкт-Петербург, где и повесят. После его посещения меня охватила жестокая хандра, и я, наверное, удавился бы, если б имел для этого хоть какое-то средство. Ко мне приходила Мадлен, в течение всего отведенного для свидания времени она плакала, чем только усугубила мою депрессию. На следующий день пришла Мэри-Энн. Парой слов она выразила сочувствие, а затем перешла целиком к своим личным проблемам, заключавшимся в потребности отшить каналью Лепо от Мадлен. На четвертый день пришел тот, кого я уж совсем не ожидал увидеть. Алексей Иванович Швабрин вел себя крайне сдержанно, манерой своего поведения заставил меня собрать остатки мужества, дабы перенести достойно все, что уготовила судьба. Я рассказал ему в мельчайших деталях обо всех моих злоключениях, он терпеливо выслушал меня и посоветовал держать язык за зубами и ни с кем не пускаться в откровения насчет мотивов моего преступления. Он ушел, а я пришел в состояние крайнего нервного возбуждения. Алексей Иванович вселил в меня надежду. Он что-то замыслил в отношении меня. Но, не сказав ничего конкретного, господин Швабрин оставил меня в неизвестности. И мне на собственном опыте пришлось убедиться, что, если окажешься в заточении, неопределенность станет самым жестоким мучителем. И когда бургомистр Траумштадта пан Марушевич решил передать меня в руки российского правосудия, я испытал облегчение. Самую страшную новость перенести легче, чем мучиться неизвестностью. Теперь будущее мое определилось с ужасающей ясностью: я понимал, что меня повесят. Оставалась слабая надежда, что меня помилует император и смертную казнь заменят каторжными работами. Но сибирские рудники страшили меня не меньше виселицы.
Я томился в застенке, ожидая отправки в Санкт-Петербург, и теперь память о Валери терзала мое сердце. Я все не мог поверить, что она, моя Лерчик, сыграла со мной злую шутку, использовав меня в своей игре. Больше всего мне хотелось узнать, вспоминает ли она обо мне, поинтересовалась ли хоть раз моей судьбой? Или, одурачив майестре, навсегда вычеркнула меня из своей жизни.
