Тогда единственным дозволенным весельем было веселье сатанинское, смех Мефистофеля или Манфреда.
Гете и Байрон были двумя великими пересмешниками века.
Как и другие, я надел маску на свое лицо. Взгляните на мои портреты того времени: один из них, сделанный Девериа в 1831 году, при незначительных поправках вполне мог бы оказаться портретом Антони.
Впрочем, маска эта постепенно сползала, позволяя видеть лицо в «Путевых очерках».
Но, повторяю, в 1832 году я еще позировал для Манфреда и Чайльд Гарольда».
Не очень хочется противоречить Александру, но веселость его вместе с занимательным остроумием уже были представлены в одной новелле 1832 года, а именно в «Кучере кабриолета», переделке «Марии», второй из «Современных новелл»: как у настоящего скупца, у Александра ни один текст не пропадал, всяк был пущен в дело. Сама по себе история не стала во второй версии более смешной, юмор заключается в том, как ведется рассказ. По-прежнему в центре сюжета история соблазненной девушки, которая пытается покончить жизнь самоубийством. Ее спаситель убивает на дуэли грязного соблазнителя, за сим следует единственное добавление: он женится на беременной и признает своим ее незаконнорожденного сына, чего не было в варианте 1826 года. И тем не менее разница между первым и вторым вариантом — огромная. «Мария» была первой ступенью к романтической мелодраме. В «Кучере кабриолета» интрига спасена точностью композиции, благодаря технике нарочито запутанной экспозиции и стилю, основанному на живом диалоге. Сразу же на сцене появляется Александр. Новый год. Чтобы поздравить Нодье, Тэйлора и мадемуазель Марс, он нанимает кабриолет. Подобно современному шоферу парижского такси, кучер пытается завязать с ним беседу. Александр разговора не поддерживает, так как в нем как раз зреет финал третьего акта «Антони». Кантийон, так зовут кучера, все же добивается своего и, хотя он скверного мнения о романтических авторах, рассказывает на присущем ему языке драму, свидетелем которой он был:
«— Вот такая история, добрый мой господин. Куда же отвезти вас?
— Ко мне домой, я закончу свои дела в другой день.
Я вернулся и записал историю Кантийона так, как он мне ее поведал».
Настоящий литературный вампир, этот Александр! Стоит ему услышать мрачную историю калабрийских бандитов — и вот уже в 1833 году написаны «Дети Мадонны», шедевр новеллистики, жемчужина «Воспоминаний Антони», вопреки полному отсутствию юмора. В 1799 году, в то время, когда французы захватили Неаполитанское королевство и Калабрию, Керубино и Челестини, два подкидыша, становятся разбойниками, приняв имена Джакомо и Иеронимо. Иеронимо был убит, а за голову Джакомо назначили цену. Преданный одним из своих людей, Джакомо оказался в окружении французов на вершине горы, не доступной для осаждающих. С ним вместе его уцелевшие люди, боготворящая его жена Мария и их младенец. Французы рассчитывают, что голод заставит их сдаться. С наступлением ночи Джакомо и его войско пытаются ускользнуть через ячейки сети, но младенец начинает плакать:
«Тогда Джакомо одним прыжком подскочил к нему и, прежде чем Мария смогла его успокоить или хотя бы защитить, он схватил младенца за ногу, вырвал из материнских рук и вращая, как пастух свою пращу, размозжил ему голову об дерево».
Банда ушла. На следующий день Мария принесла французскому полковнику в своем переднике голову Джакомо. И полковник отсчитал ей обещанную награду в три тысячи дукатов — ее взнос для вступления в монастырь. Написано строго и динамично и напоминает вышедшую четырьмя годами раньше новеллу Мериме «Матео Фальконе». Психологический объем достигается не столько с помощью анализа персонажей, сколько в результате описания их поступков и жестов. Стиль, таким образом, столь же современен, как веком позже стиль мастеров черного американского романа. Последовательность драматического развития до самого конца, вплоть до «невероятного события», как определил Гете суть новеллы. Только «Коломба» того же Мериме семь лет спустя достигнет совершенства формы, сравнимого с совершенством «Детей Мадонны».
Но вернемся назад. 7 мая 1831 года, то есть четыре дня спустя после премьеры «Антони», Александр присутствует на генеральной ассамблее награжденных за Июльскую революцию. Приступают к выборам президиума. Александр избран представителем от 14-го округа. Президент назначен без голосования. Это бывший сокрушитель Бастилии, о котором позднее станет известно, что он не кто иной, как «старый негодяй, осужденный за изнасилование молоденькой девушки». Спор идет вокруг трех требований короля-груши: голубой ленты с красной каймой, вместо прежней красной с черным, формулы «дарована королем французов» и присягой последнему в верности. Мы уже видели, что Александр публично выступил против изменения цветов на орденских лентах, но в этот раз он — сторонник компромисса в этом вопросе («изменение цвета ничего не меняет по сути»), по-прежнему возражая против двух других позиций. Ассамблея пошла за ним и единодушно отвергла и формулу, и присягу: «<…> Не впадая в абсурд, невозможно представить себе награду, дарованную королем, коего в то время не существовало и за особу которого, как следует во всеуслышание заявить, мы вовсе тогда не бились».
Для Александра речь шла о событии весьма важном. «Некий рыцарский орден только что был учрежден вне покровительства и вне влияния правительства. Тысяча рыцарей этого ордена, не зависящая ни от кого, кроме себя, присягающая лишь собственной совести, способная подняться сообща по условному знаку, стояла настороже с июльским ружьем в руках». То есть Александр и в самом деле начинает отмежевываться от тех, кто хотел бы продолжить вооруженную борьбу. Подтверждение тому — его поведение на следующий день во время банкета в честь освобождения девятнадцати республиканцев, оправданных в апреле. За столом он оказался между Распаем, знаменитым химиком и в скором будущем врачом бедняков, раненным на июльских баррикадах и только что отказавшимся от ордена Почетного легиона, и актером Комеди-Франсез, имени которого он не называет. Во время тостов Александр довольствуется малым, однако достаточным, чтобы себя скомпрометировать: «За искусство! Пусть кисть и перо смогут так же действенно, как ружье и шпага, способствовать общественному возрождению, которому мы все посвятили свою жизнь и ради которого готовы умереть!» Вежливые аплодисменты.
Тост Этьена Араго куда пламенней: «За солнце 1831-го! — сказал он, — пусть оно будет столь же горячим, как солнце 1830-го, но не таким слепящим!» Тройной залп аплодисментов, шампанское делает свое дело, и на тосте братьев Кавеньяк энтузиазм достигает своего апогея. Вдруг замешательство и какое-то движение, совсем молодой человек, потрясая кинжалом в одной руке и бокалом в другой, провозглашает: «На Луи-Филиппа!» Александр и его сосед-актер переглядываются и, не желая компрометировать себя присутствием при этом призыве к убийству, осторожно ретируются, выпрыгнув через окно в сад.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
