вам поведать больше, чем сам когда-либо рассчитывал узнать; с москвичами я немного общался по работе в аэропорту и на рейсах. С ночных небес я видел этот город более отчетливо, чем большинство его жителей. В свете навигационных огней Москва напоминает огромное полыхающее колесо, вращающееся на снегу посреди густых темных лесов.
Но во всех остальных отношениях я ничего не знаю о Москве; более того – я в ней посторонний худшего сорта, человек, который может заключить, что знает что-то о городе, лишь полюбовавшись на него мельком и издали. Пространство внутри кольцевых дорог населено для меня не людьми, а огнями. Все мои представления о московской жизни взяты из телепередач, романов и исторической литературы.
Это, конечно, крайний случай, но в принципе именно так и складываются представления пилотов о городах – даже о тех городах, где мы выходим и гуляем; даже о том городе, в котором живем. В любом городе, в любой местности мы сможем познакомиться лишь с крохотным до нелепости пятачком. Однако каждый раз, когда меня спрашивают, бывал ли я в Москве, я чувствую себя немного неудобно. Сколько ее жителей я ни привез домой, сколько раз я ни превращал для них Москву из далекого пятна света в целую галактику огней, а затем в глухой удар шасси о землю, я никак не могу сказать, что хоть раз там побывал.
Небо над Аляской довольно загруженное. Самолетов там много и без авиации никуда, что неудивительно: население сосредоточено в нескольких густонаселенных районах и множестве мелких поселений, отделенных друг от друга огромными расстояниями, высокими горами, непроходимыми землями и водой в самых неудобных для человека обличьях. Аляска – это модель самолетного царства. Джон Макфи в книге «Наша глубинка» рассказывает, что если аляскинцев спрашивают, бывали ли они в месте, которое видели только с воздуха, не ступая на землю, то они уверенно отвечают: «Да, пролетом были».
Что же значит – быть пролетом? Такой вопрос можно задать не только о городе, но и о целой стране. Меня давно завораживает Саудовская Аравия: своими очертаниями на картах и глобусах, сказками, услышанными в детстве, названием, которое я много лет назад увидел на фюзеляже самолета, медленно ехавшего по обледенелой полосе в аэропорту Кеннеди. Сейчас, пролетая над Саудовской Аравией, я представляю ее себе, произношу про себя названия ее городов – Джидда, Медина, Мекка, Дахран, Эр-Рияд; я вижу современную Аравию – солнечные панели, круги на полях, холодное свечение пустынных городов, широко раскинувшихся в жаркой темноте летних ночей, побережья и шоссе, сияющие, как на идеальной карте – мечте перфекциониста; и я чувствую, что могу что-то рассказать об этой стране.
Но самолеты, как я впервые начал понимать, глядя на тот саудовский лайнер, соединяют не только города, но и наши представления об этих городах. Глядя на Саудовскую Аравию сверху, трудно представить себе, что я могу узнать о ней нечто такое, чего не видно с неба, что не уместится в мой воздушный видоискатель, чья ширина – и дар, и слабость одновременно. Мое небесное ощущение от этой страны, наверное, вмещает в себя почти все, что, как я припоминаю, я слышал о ней в детстве, и все, что я узнал какими-то иными путями; так что, возможно, ничего-то я об Аравии и не знаю.
Печально, но вопреки моим надеждам, после того, как недавно я все-таки побывал в Эр-Рияде, это ощущение меня не покинуло. Большую часть своего недолгого визита я проспал, а из отеля выбирался только два раза, на короткие экскурсии. Когда по радио играет хорошо знакомая композиция, вы можете уверенно уловить ее мотив, даже если приемник звучит совсем тихо, а вокруг полно посторонних звуков; но когда следом заиграет незнакомая песня, этот номер уже не пройдет: вы сможете разве что уловить ритм, да и то лишь частично. То, что вы услышите, будет мало чем отличаться от обычного шума. Именно такое чувство посещает меня, когда я ненадолго останавливаюсь в городе, который толком не знаю, – например в Эр-Рияде. Даже проведя здесь ночь, я могу лишь сказать, что «пролетал» город.
После многих лет полетов над Гренландией – пожалуй, ее пролетать я люблю больше всего – мне кто-то дал книгу Гретель Эрлих об этом острове. Эрлих рассказывает об Икуо Осиме, который много лет назад переехал из Японии в Гренландию и живет традиционной охотой в Сиорапалуке, одном из самых северных населенных пунктов мира. Из нового дома Осиме видно, как в небе пролетают спутники; он слышал, что с них можно видеть даже автомобильные номера. Он представляет себе, как один из таких спутников пролетает над Токио, а потом, почти в мгновение ока, оказывается над Гренландией, и теперь со спутника видно его самого – Осима «стоит на ледяной кромке в штанах из белого медведя и держит гарпун». Ему хотелось бы знать, что чувствует этот спутник: «Возможно, смятение и душевный разлад». Мне не раз случалось пролетать в одну и ту же неделю над Японией и Гренландией, и я подозреваю, что у спутника от таких путешествий развивается плейслаг.
В конце «Стюарта Литтла» Стюарт подъезжает к развилке дорог. Он останавливается в нерешительности и видит монтера, который чинит телефонный кабель. Тот советует Стюарту отправиться на север и рассказывает, что на пути встретятся фруктовые сады, озера, поля, «обнесенные кривыми изгородями, которые покосились просто оттого, что устали стоять неподвижно». «До них отсюда ух как далеко, помните это, – предупреждает монтер. – А когда вдобавок ищешь кого-нибудь, то, понятно, передвигаешься не очень быстро».
Когда я вращаю глобус, мне всегда хочется остановиться на Монголии. Бывал ли я в Монголии? Скорее пролетал ее, притом очень быстро. Граница Монголии расположена недалеко от Новосибирска. Когда летишь там, на экране бортового компьютера появляется ярко-синий кружок – это аэропорт имени Чингисхана. «Монголия» – само это слово будоражит меня с детства. Я мог бы стать профессиональным монголоведом, я бы с радостью посвятил себя изучению истории Монголии, ее языка или геологии; я бы даже переехал туда жить. Но больше всего мне нравится ее имя, а уже затем – страна, которая скрывается за ним и о которой я так люблю фантазировать. Может быть, глядя вниз из окна кабины, я вижу не столько реальную местность, сколько плод своего воображения.
Иногда, завидев вдалеке монгольские вершины, я вспоминаю о том, как Стюарт, поразмыслив над советом незнакомца («Стюарт всматривался вперед, в громадные просторы, лежавшие перед ним, и понимал, что его ждет долгий путь»[26]), отправился вперед. Это место и это утро –
