Я вышел на улицу, заглянул к Марку. Он спал.
Решился заглянуть к Дауду. Келья была пуста.
Шум приближался.
Телевизора в келье не было, радио тоже. Пришлось до утра мучиться неизвестностью.
Перед рассветом явился Дауд с группой родственников. Все запыленные, усталые и злые. Молча направились в общую комнату.
Не прошло и получаса, как в ворота забарабанили. Точнее, дали изо всей силы раза три. Я решил, что кувалдой. Выяснилось, что ошибся. Прикладом автомата.
Пир Санаи подошел к воротам, встал в окружении своих учеников. Один из младших муридов открыл ворота. Там стояла рота автоматчиков — все в чалмах со свисающими свободными концами, как у Дауда, и серых длинных балахонах. Я понял: Муридан.
— Повелитель правоверных маулана [106] Наби почтительно просит у шейха Санаи позволения обыскать ханаку.
— «Повелитель правоверных»? — с иронией переспросил пир.
Студиозусы замялись.
— Маулана Наби провозглашен халифом позавчера в Кандагаре. Вместо мученика веры муллы Абу Талиба.
Понятно. По всей видимости, Муридан жив, а я уже нет.
— Здесь нет ничего для вас интересного, — сказал Санаи.
— Мы ищем шпионов Эммануила.
— И никого.
Зачем эти церемонии? Автоматы навскидку и вперед!
И тут я понял. Они боялись Санаи. Очень боялись.
— Просим нас извинить, уважаемый шейх.
И они ушли. Ни с чем. Не сделав ни одного выстрела.
До полудня мы проторчали в ханаке. Выходить было опасно, но под лежачий камень вода не течет. Надо было что-то делать.
В полдень дервиши творили намаз. Я переждал, пока Дауд закончит, и позвал его в свою келью. Марк уже был у меня.
Мы решились выйти в город. Главную проблему здесь составляла наша с Марком безбородость. По этому признаку нас отловят сразу.
— Интересно, здесь есть театр? — задумчиво спросил я.
Дауд встал, отодвинул занавеску и позвал:
— Али!
На зов явился простоватый пуштун, который всегда таскался за Даудом. Впрочем, я не особенно обращал на него внимание по причине его бессловесности.
— Узнай, есть ли здесь театр.
Али исчез.
— А вообще может быть?
Я плохо себе представлял, как ислам относится к театральному искусству. Хотя есть же у них традиция книжной миниатюры. В свое время это тоже явилось для меня откровением.
— Может, — ответил Дауд. — Театр в принципе не противоречит шариату. По этому вопросу даже была особая фетва [107]. Но Муридан закрыл все театры.
— А как же фетва?
— У них свои фетвы. Национальный театр в Кабуле уже несколько лет не работает.
Театр был. Но был скорее мертв, чем жив: разгромлен, разграблен, заброшен. В короткий период междуцарствия ничего не успели восстановить.
Дауд приказал Али поискать в развалинах нужный нам реквизит. Нашлось две бороды (черная и рыжая) и роскошные, почему-то тоже рыжие усищи. Последние (и последнюю) на всякий случай перекрасили тушью в более распространенный здесь черный цвет. Усы подрезали.
— Только бы не было дождя, — заметил я.
Все-таки в чадре есть свои преимущества: не надо прибегать к таким ухищрениям. Но Дауд наотрез отказался переодеваться женщиной и на нас посмотрел с таким презрением, что мы тоже оставили эту идею.
Перед закатом раздался крик муэдзина. Дервиши расстелили молитвенные коврики, разулись и заорали: «Аллах акбар!» — начался намаз.
После заката дервиши совершили намаз еще раз.
А через некоторое время — еще раз.
На утро был назначен наш выход.
Я проснулся от крика «Аллах акбар!» — после рассвета дервиши тоже творили намаз. Колоритно, конечно, но сколько ж можно! Я плюнул и перевернулся на другой бок.
Тогда дервиши начали громкий зикр.
Я смирился и встал.
После зикра Санаи вызвал меня и Марка в общую комнату.
— Я знаю, что вы собираетесь предпринять, — сказал он. — Это опасно.
Мы промолчали. Как будто мы не знали!
Вошел молодой мурид, благоговейно неся два синих лоскутных одеяла, которые суфии носят вместо плащей.
— Это вас защитит, — сказал Санаи. — Хирку [108] дают не сразу и не всем, но те, кто с Махди, заслуживают её. Суфий должен дать клятву покорности учителю, но я от вас этого не требую. Вы уже дали клятву вашему Учителю и вряд ли смените его на другого.
Мы облачились в лоскутные одеяла и вышли во двор. Там нас встретил Дауд, тоже в лоскутном одеяле.
Кем это мы заделались? Почетными муридами?
Я надвинул капюшон. Может быть, удастся обойтись без накладной бороды? Посмотрел на свое отражение в бассейне для омовения. Нет, не удастся. Пришлось гримироваться.
У подножия «термитника» находилось несколько мечетей, сохранившихся еще со времен великих визирей династии Абассидов. Тонкие росписи минаретов и ворот. Людей и животных изображать было нельзя, и весь народный талант ушел на изобретение узоров.
После этого великолепия лезть в глинобитный лабиринт не очень хотелось, но мы полезли. Без цитадели «экскурсия» казалась неполной.
Здесь стояли многочисленные посты движения Муридан. Воинственные вьюноши в длинных балахонах (как только воюют в такой неудобной одежде) и с автоматами. Но к «дервишам» относились с почтением и не любопытствовали.
— Петр, посмотри, — тихо сказал Марк. — Сейчас что-то начнется.
Я не сразу понял, что его насторожило. Огляделся, стараясь делать это не слишком явно.
Один из муридов ближайшего к нам поста говорил по рации. Другой, через пятьдесят метров, тоже.
Через минуту двое студиозусов с автоматами отделились от общей группы и решительно направились к нам. Сердце у меня екнуло. В ханаке я видел, как Марк прятал пистолет под хирку.
— Святые мужи, не могли бы вы проследовать за нами? — звучало очень вежливо, но я не обманывался.
— Чем мы можем помочь воинам Аллаха? — Дауд взял на себя роль переговорщика. И правильно, он лучше знает местные обычаи.
— Сейчас на стадионе имени Ахмед-шаха должно восторжествовать правосудие. Не могли бы уважаемые суфии присутствовать при этом и показать добрый пример народу?
Народ не очень хотел следовать доброму примеру. Его насильно сгоняли к месту казни. И далеко не так вежливо, как нас.
А мы не стали спорить, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. При таких обстоятельствах лучше промолчать.
Стадион имени короля Ахмед-шаха был по европейским меркам небольшим, но вполне стандартным. Поднимающиеся ряды кресел и беговая дорожка по периметру. В центре в землю были врыты три столба и стояла деревянная болванка. Я предположил, что плаха.
И не ошибся.
Вывели двух мужиков, донельзя испуганных. Объявили, что они воры. Потащили к плахе. Молодой мурид взял топор и отрубил вору кисть руки. Рану прижгли раскаленным металлом. Запахло паленым мясом.
Схватили второго. И тут я заметил, что он уже без руки. Объявили, что он рецидивист и уже был ранее пойман на воровстве.
Он бился и кричал. Ему отрубили ногу по щиколотку.
Я повернулся к Дауду и тихо спросил:
— Это по шариату?
— Нет! Никогда такого не было! Мусульманские законы милосердны.
Я потом рассказал об этом Эммануилу. Он расхохотался.
— «Если кто-нибудь приведен к имаму по обвинению в воровстве и против него будут представлены доказательства в совершении им такового, причем стоимость украденного в виде вещей будет равна десяти дирхамам или же украдены просто десять дирхамов чеканной монетой, то пусть ему отрубят руку у сгиба, а если он вновь после этого украдет десять дихрамов или что-либо равноценное, то ему следует отрубить левую ногу». Относительно того места, в котором следует отрубить ногу, среди сподвижников Мухаммада существовали разногласия: одни говорили, что нога отрубается в суставе, а другие, что она отрубается в подъеме. «Так и ты придерживайся того из этих мнений, какого пожелаешь, ибо я уповаю, что в этом тебе предоставлена свобода действий», — Эммануил цитировал с каким-то даже упоением. — Это Абу Юсуф, — пояснил он. — Ученик основателя ханафитского мазхаба Абу Ханифы. Так что шариат, Пьетрос. Самый что ни на есть шариат.
— Основателя чего? — переспросил я.
— Мазхаба, Пьетрос, правовой школы.
Понятно, христианство — религия философская, и разделение идет по вопросу о том, например, обладал ли Христос человеческой природой или только божественной. Ислам — религия правовая и разделяется по вопросу о том, что, до какого места и в. каких случаях следует отрубать. Ну, кроме, конечно, основного вопроса всех религий — вопроса о власти.
— Одна женщина из племени курайш [109] украла одеяло из дома Мухаммада, и люди стали говорить, что он собирается отрубить ей руку. Они ужаснулись этому и стали просить за нее. Мухаммад отказал. «Клянусь тем, в чьих руках находится моя душа, если бы Фатима — дочь Мухаммада, содеяла нечто такое, что содеяла эта женщина, то Мухаммад, безусловно, отрубил бы ей руку». Это хадис [110] восходящий к Аише. Даже диких аравийских кочевников возмущала подобная жестокость.
