Капитан отправился в кухню ставить чайник. Он выглянул оттуда через несколько минут и увидел, что Щеглов, стоя у окна, читает книжку. Это не понравилось ему, и он заметил:
— Вы ведь на посту, лейтенант.
— Понимаю это.
— На посту не читают.
— Вы рассуждаете как сержант-разводящий.
— Его права и обязанности определены уставом.
— Неужели вы такой формалист, капитан?
Толкунов краем глаза посмотрел на аппетитную розовую ветчину на столе и подумал: Щеглов, если бы был формалистом, ограничился бы яичным порошком и банкой консервов, и вообще, разве может самый доскональный устав предвидеть и регламентировать все, что происходит в жизни? Тем более тренированный человек, даже читая, как бы вторым зрением способен видеть происходящее неподалеку, по крайней мере, должен увидеть человека в этом тихом переулке.
Произнес примирительно:
— Но смотрите, лейтенант, чтобы не прозевать...
— Можете положиться на меня, — ответил Щеглов уверенно, и капитан окончательно успокоился.
На кухне вскипел чайник. Капитан заварил чай, не жалея заварки, и налил в две большие разрисованные чашки крепкого, почти черного чая. Внес в комнату и подал одну из чашек Щеглову.
— От такого чая грех отказываться, лейтенант, — сказал он назидательно. — Кто его знает, сколько нам тут еще торчать, а крепкий чай бодрит и улучшает настроение.
— Бодрит — точно, — согласился Щеглов и отхлебнул с удовольствием. Засунул книгу под мышку и, поудобнее расположившись на стуле, обхватил чашку двумя ладонями, вдохнул аромат чая и счастливо улыбнулся.
Толкунов подумал, что лейтенант действительно провел в окопах не один месяц, ведь там укореняется привычка держать кружку обеими ладонями, чтобы хоть немного согреть руки. Он, правда, вспомнил, что слышал кое-что о боевом прошлом Щеглова и раньше, точнее, для всех в армейском Смерше не было секретом, что Карий познакомился с лейтенантом в медсанбате, оба были легко ранены, неделю полковник должен был все же пролежать, пока заживала рана. В одной палате с ним был и Щеглов — пуля зацепила бедро, еще хромал, когда появился в приемной полковника, и все удивлялись: боевой офицер, а согласился...
Но, честно говоря, Толкунов тогда не очень поверил в окопное прошлое Щеглова — выходит, ошибался.
Капитан соорудил себе бутерброд с ветчиной — именно, соорудил: хлеба отрезал в полтора пальца, намазал маслом, а сверху положил в два слоя ветчину. Бутерброд едва пролазил в рот, однако капитан как-то управлялся с ним, запивая сладким чаем.
Вкусная еда настроила Толкунова на благодушный лад, и он спросил у Щеглова просто так, чтобы начать разговор и хоть немного сблизиться с ним:
— Что читаешь, лейтенант?
Уже одно то, что он перешел на «ты», свидетельствовало о резком повороте в отношении к Щеглову. Видно, лейтенант сразу почувствовал это, потому что снова улыбнулся Толкунову открыто и искренне. Этот нелюдимый и суровый капитан, которого кое-кто недолюбливал, а некоторые даже боялись, оказался простым, добрым человеком, и Щеглов ответил так, будто открывал Толкунову тайну и немного стыдился этого:
— Достоевского. «Братья Карамазовы».
Вероятно, он был уверен, что капитан если и не читал этой книги, то слышал о ней, но Толкунов, откровенно говоря, не слышал даже о Достоевском, вообще читал мало: до войны за повседневной работой не хватало времени, теперь тем более. Читал «Как закалялась сталь», еще несколько книг, осилил даже два или три рассказа Горького, на большее его не хватило. Но он всегда завидовал людям, не расстающимся с книгами, и где-то в глубине души надеялся, что когда-нибудь еще одолеет науку и начнет читать разумные книги. Потому не признался, что не слышал о Достоевском, и многозначительно промычал какие-то одобрительные слова. Но Щеглов воспринял их за чистую монету. Он, допив чай, поставил чашку на этажерку и сказал, любовно погладив обложку:
— Просто невероятно, как он понимал людей!
— Достоевский? — не удержался, чтобы не переспросить, Толкунов.
Наверное, этой реплики было достаточно, чтобы сообразить: с капитаном не стоит обсуждать достоинства прозы Достоевского, но Щеглов не заметил ничего, поскольку ответил:
— Кто же еще?.. И как глубоко вникал в человеческую психологию. Вот читаю, кажется, успел уже понять и Алексея, и Дмитрия, а что они отчубучат, как поведут себя дальше, не угадаешь. Ведь и в самом деле, кому известно, как поступит человек при тех или иных обстоятельствах?
— Что же тут хорошего? — недоуменно сказал Толкунов.
— Как что? Человек — это целый мир, он неповторим, и каждый реагирует на разные явления по-своему.
— Если каждый — по-своему?.. — Толкунов откусил бутерброд и умолк. Прожевав, объяснил свою мысль:
— Ничего хорошего не выйдет, если каждый по-своему.
— Это почему же?
— Потому что нам такое не подходит, — категорически заявил Толкунов. — Там, среди гражданских, может, каждый имеет право гнуть свою линию, а у нас — приказ, и будь здоров.
Щеглов досадливо поморщился:
— Вы не так поняли меня. Одно дело — приказ, то есть регламентированное поведение человека, заранее предусмотренное, а вот что вы сделаете, когда выйдете из этой квартиры?
— Пойду спать, — ответил Толкунов не задумываясь.
— А вдруг свернете в сквер, там цветут георгины, можно полюбоваться ими, а потом... ну, что можно потом? Смогли бы вы просто так нарвать цветов с клумбы и подарить кому-нибудь? Первой встречной девушке?
Толкунов скептически хмыкнул:
— Ну, скажете!.. Зачем?
Он вдруг представил, что дарит цветы пани Марии. Она стоит в передней в своем цветастом халате, а он вручает ей охапку цветов. Пани Мария благодарно улыбается ему, так она еще никому не улыбалась. От этих мыслей у Толкунова громко забилось сердце.
— А скажите, лейтенант, как называются красные цветы? Может, заметили клумбу за квартал отсюда?
Щеглов удивленно поднял брови. Этот легендарный капитан, известный не только в их армейском Смерше, но, вероятно, и всему фронту, казалось, был уже как на ладони, по крайней мере, лейтенант не сомневался, что раскусил его до конца, и вот на тебе — выскользнул.
— Наверно, вы имеете в виду сальвию, — вспомнил Щеглов красную клумбу за ажурной решеткой возле особняка на проспекте, и широкая улыбка снова осветила его лицо. Ведь Толкунов этим вопросом невольно подтверждал его мысль о непостижимости человека и непредсказуемости его поведения.
— Сальвия? — переспросил Толкунов так, словно от того, как называется этот красный цветок, зависело бог знает что. — Красивое название...
