— Дорогая, я понимаю, что тебе здесь сейчас ужасно скучно, но так будет недолго, ты увидишь, меня скоро переведут отсюда, я уверен, что переведут. Тогда станет лучше, мы будем жить по-другому. Конечно, в нашей жизни не всегда только солнце, луна и звезды, в ней много ритуального, однообразного, я это тоже понимаю, но дело в том, что ритуальность и однообразие есть во всем, всегда и во всем. Здесь они проявляются в большей мере и поэтому более заметны. — Он слегка прижал ее к себе, его руки казались такими большими, сильными. — Я верю в то, что делаю доброе дело. Эти солдаты моего подразделения — они все смотрят на меня с таким доверием, ждут от меня помощи и совета, хотят узнать, как стать хорошими солдатами, как вообще стать хорошими людьми. Ты понимаешь, Томми, они надеются, рассчитывают на меня… Если я займусь каким-нибудь бизнесом, это будет напрасная трата времени, я начну обманывать себя, потому что у меня не будет веры в то, что я делаю. И тогда очень скоро я вообще перестану быть человеком. Я начну презирать себя за это, потом и ты начнешь презирать меня и будешь совершенно права, потому что во мне не останется ничего, заслуживающего уважения. Неужели ты не понимаешь, Томми, что человек должен посвятить себя такому делу, на которое, по его мнению, он способен, в противном случае этот человек ничего не стоит. Может быть, для кого-нибудь другого бизнес — это как раз то, чем ему следует заниматься, но не для меня, хотя бы потому, что мне пришлось быть под Суассоном и Аргоннами. Когда я вспоминаю, что мне довелось видеть там, любая форма бизнеса становится для меня пустышкой. Понимаешь, о чем я говорю? Бизнесмен гонится за выгодой, чаще всего не задумываясь над тем, к чему это может привести; а положение между тем становится все сложнее и сложнее, а он тянет страну за собой: политиков, церковь, газеты, всех-всех, и наконец кто-то произносит одно слово, ужасное слово, после которого отступать уже невозможно… Бизнесмены продолжают накапливать капитал, политиканы произносят одну напыщенную речь за другой, говорят о патриотизме и преданности… Но там, на фронте, повиснув на проволочном заграждении, погибают простые ребята — клерки, фермеры, плотники… Я как раз тот человек, Томми, кто должен вести этих ребят на эту отвратительную бойню, кто должен попытаться научить их, как остаться живыми и вернуться. Я уверен, что это моя миссия.
Томми повернула голову так, чтобы видеть его лицо. Таким постаревшим и печальным она никогда не видела Сэма, даже в тот памятный день, на парапетной крепостной стене Лё-Сюке: морщины от крыльев носа до уголков рта углубились, в потемневших глазах усталость и глубокая печаль. Печальный Сэм Дэмон. Она слышала, как некоторые солдаты называли его «Печальный Сэм». Они называли его так из-за постоянной озабоченности, которую нельзя выразить словами, его скептицизма, проявляющегося даже тогда, когда он шутил. А она, его жена, не замечала этих его качеств. Он всегда был на стороне рядовых, всегда отстаивал их интересы. Его уже дважды вызывали из-за этого на ковер к начальству. Он то и дело говорил, что солдатам в гарнизоне необходим особый клуб, лавочка, в которой им продавали бы пиво, более приличная рабочая одежда. Однажды в офицерском клубе он высказал мысль, что рядовые не будут полностью доверять военному правосудию до тех пор, пока им не разрешат служить в военных судах. Эта мысль была встречена глухим молчанием присутствующих и довольно резким замечанием полковника Ломпри. Просыпаясь по ночам, Томми часто видела Сэма ссутулившимся под искривленной, похожей на гусиную шею, лампой, с надвинутым на глаза козырьком бейсбольной шапочки, изучающим французский язык или баллистику, читающим Жомини, или Клаузевица, или даже Тревельяна, Гиббона, Туцидидёса. — Дорогой, — тихо говорила она ему, — уже поздно, ты испортишь себе зрение…
— Сейчас, сейчас, еще несколько минут, — отвечал он ей.
Он читал необыкновенно много и хорошо запоминал прочитанное. Он говорил при этом, что должен узнать многое из того, что известно тем, кто учился в Вест-Пойнте, из того, что уже знают старшие, что ему надо расширить свои познания во многих областях. И всегда, поздней ли ночью дома, во время ли визитов вежливости, на которых он обычно спокойно сидел в сторонке, даже тогда, когда на гарнизонных танцевальных вечерах офицеры собирались после ухода командира в тесный кружок вокруг пианино и пели песни, даже в такие моменты его мозг постоянно работал, оставался под каким-то напряжением, словно кабель с электрическим током. Сэма никогда не покидало чувство необходимости держать себя в готовности к любым неожиданностям и испытаниям. Однако сейчас выражение его липа совсем иное; сейчас на нем написано страдание, в глазах нескрываемая безграничная мольба…
«Он страдает, — с неожиданной болью подумала Томми. — Он ужасно страдает, а я этого не замечала раньше». Она никогда не могла представить себе, что Сэм может страдать столь глубоко. Это одно из многих его качеств, которые, вместе взятые, были недоступны ее пониманию. Она, например, не представляла себе, что он способен совершить такие жестокие и смелые действия, какие совершал там, на фронте: атаковывал и захватывал пулеметы противника, сдерживал целые волны наступающих немцев, увлекал солдат в атаку силой личного примера и своей целеустремленностью. Слишком скромным и нежным человеком был ее муж. И все же он совершал эти действия, и поэтому знает, как дорого они обходятся. Это-то, наверное, и сделало его таким, какой он сейчас… Потрясенная и униженная этими мыслями, Томми обвила его шею руками.
— Я хочу быть тебе хорошей женой, Сэм, — сказала она ласково. — Я хочу быть всем тем, чем может быть женщина для мужчины. Поверь мне, Сэм. На меня просто напала хандра. Прости мне всю эту ненужную чепуху, о которой я говорила. — Она крепко обняла его. — Это случайная оплошность. Я возьму себя в руки, сейчас же. Я твердо обещаю тебе это.
Он бормотал что-то ей в ответ, возражал против чего-то, но она почти не слушала его. Он прав, думала она. После того, что он видел и испытал там, на фронте, после того, как он длительное время находился лицом к лицу со смертью, жестокостью и всеми ужасами войны, он хорошо понял горькую правду современного мира, и это привело его на грань полного отчаяния. Однако он нашел в себе силы преодолеть его и решительно пошел по такому жизненному пути, который считал главным в условиях познанной им горькой правды о мире… Если такой путь хорош для него, то он должен быть хорошим в для нее.
— Не обращай внимания на мои истеричные выкрики, Сэм, — продолжала она. — Это результат лет, проведенных с Рэймоном в Везелее. — Лукаво улыбаясь, она достала из его набедренного кармана большой красный носовой платок, вытерла им слезы и громко высморкалась. — Забудь об этом. Я взяла себя в руки. — Резким движением головы она откинула волосы назад. «Хорошенько запомни этот момент, — мысленно приказала она себе. — Запомни и никогда не устраивай таких сцен». — Что ты хочешь на ужин, милый, — продолжала она вслух, — тушеную баранину, гуляш или холодное мясо?
Сэм широко улыбнулся:
— Лучше всего холодное мясо, дорогая.
Дэмон спрыгнул с подножки еще не остановившегося грузовика и, придерживая рукой кобуру с пистолетом, стремительно побежал по небольшому подъему к гарнизонному лазарету. Едва различимый в серой предрассветной дымке старый домик с окрашенной в горчичный цвет дощатой обшивкой и высокими узкими окнами походил на что угодно, только не на лазарет. Поднявшись на крыльцо, Сэм с разбегу распахнул входную дверь. У стола дежурного никого не было. После нескольких секунд колебания Дэмон неуверенно пошел по коридору и увидел идущего навстречу доктора Тервиллигера в белом халате.
— Наконец-то вы изволили появиться, батенька, — проворчал капитан Тервиллигер, известный в кругу близких друзей под именем Твикер.
Это был малорослый, но плотного и крепкого телосложения мужчина в возрасте немногим более тридцати лет; пухлое округлое лицо и густые темно-каштановые брови с неожиданно загибающимися вверх кончиками придавали ему неоправданно свирепый вид. Он приближался к Дэмону. Широкая улыбка на его щетинистом лице и сверкающие голубые глаза делали этого человека похожим на маленького веселого сатира. Заметив тревогу на лице Дэмона, он остановился, откинул голову назад и сказал:
— Фи, Дэмон! Солдат — и вдруг такой испуг.
— Доктор, полковник Ломпри разрешил мне воспользоваться грузовиком в эти ранние…
— Это очень великодушно с его стороны. Великодушно. Но все равно уже поздно.
— Что?!
— Вы посмотрите на себя, Дэмон! Ну и видик. Вы что, играли в разведку в зарослях или на этот раз изображали военнопленных? Ох вы, счастливые дети Марса! — Осматривая Дэмона с головы до ног, доктор рассмеялся. — Спокойствие, спокойствие, мой дорогой лейтенант! С каких это пор рождение нового человека так пугает храбрых людей? Дэмон часто замигал глазами. Грязный, небритый, в посеревшей от пыли и высохшего пота одежде, после непрерывного трехсуточного учения в поле, он слишком устал, чтобы воспринимать остроумие Тервиллигера. Он с глупым видом облизал губы и спросил:
