— Всех женщин из цепочек убрать и отвести за ограду в парк.
Ага! Щаз-з-з! На сей раз мы сумели оказать достойное сопротивление. Вытурить нас не удалось. Кобец только досадливо махнул рукой. Мол, пусть эти дуры остаются, если им жизнь не дорога. И опять мы ждали. К баррикаде у памятника подъехала черная «Волга». Из нее никто не вышел. Только дверца распахнулась. И я видела, как Иван пошел к «Волге». Пока он о чем-то договаривался с сидящими в машине, я каждую секунду умирала от страха за него. Ведь неизвестно, кто сидит в этой чертовой машине и что за разговор там идет. Но паниковала напрасно. Он вернулся, сохраняя спокойное сосредоточенное выражение лица.
Военные совещались. К нам же вышла невысокая худая дама. Попросила полной тишины. Проинструктировала. Все арматурные прутья выбросить. Если танки пойдут, разойтись по обе стороны дороги, лечь на газоны. Активных действий не предпринимать.
После ее слов наступила гробовая тишина. Как-то сразу расхотелось шептаться, обмениваясь впечатлениями. Слышны стали работающие вдалеке мощные моторы. Потом наша инструкторша поинтересовалась носовыми платками. Таковых ни у кого не обнаружилось. Зато кто-то достал из кармана толстый отрывной блокнот с маленькими квадратными листочками. Блокнот быстро раздраконили, передавая листочки по рядам. И опять — тишина.
— Слушайте внимательно, — сказала худая инструкторша. — Повторять уже некогда. Если начнется газовая атака, намочите в луже ваши листочки, зажмите ими нос и, если получится, рот, бегите подальше. Вон туда. И ложитесь на землю лицом вниз.
Сказала, развернулась и ушла. Моментально вспыхнули шутки. Наша цепь как раз стояла посреди огромной лужи. Но веселье быстро замерло. Никто больше не подходил к нам и ничего не говорил.
Началось томительное ожидание. Напряжение возрастало быстро, а минуты истекали медленно. Они исчезали, вместо них появлялся страх. Все молчали. Ждали. Готовились. К чему? Может быть, к смерти.
Мне было страшно все время. С того самого момента, когда кто-то завопил про ОМОН на танках. Я отчаянно боялась показать это стоявшим рядом людям. Вспоминала сына, сцепив зубы. Мысленно прощалась с Димкой. И с бабушкой. Мысленно же просила у них прощения за то, что я здесь. Вроде как невольно предала своих близких. Оставила одних, бросила. Но я не могла иначе. Бабушка меня поймет, не может не понять. А вот Димка? Сейчас я боялась и за него. Весь тот страх, что я испытывала, грозил сломить меня, уничтожить. Как человека. Мне хотелось сбежать отсюда. Невзирая на позор, который я бы навлекла на себя. Но когда увидела Ивана, страх начал уходить. Ничего страшного. Бабушка найдет в себе силы простить меня. И сумеет все объяснить Димке. Ведь не только ради себя я здесь, но и ради него тоже. Ради его права самому решать, как надо жить. Вот и Иван тут. Димкин отец. Где мне еще находиться в трудную минуту, как не рядом с ним? «Жена да прилепится к мужу своему». Он мне не муж, правда. Но все равно что муж. Если что, то, по крайней мере, умрем вместе и за одно дело. И я не слушала Раю, свою соседку слева. Не слушала инженера-электрика Игоря Петровича, стоявшего справа. Смотрела на Ивана. Непонятная сила росла внутри меня и медленно побеждала страх.
Черная «Волга» наконец уехала. Мы ждали целую вечность. Потом выяснилось, что не больше двадцати минут. И вдруг пришел бритоголовый начштаба. Сказал шутливо, с балаганными интонациями в голосе:
— Все ребята, все! Можно расходиться. Не будет больше никакого ОМОНа. Не будет больше никаких танков. Ложная тревога.
Странным показалось в тот момент, что все закончилось. Последний час потребовал от людей такого напряжения сил, такого взлета души, что лица вокруг сейчас выглядели опустошенными, обессиленными.
Все тихо начали расходиться. Без шуток и легкого трепа. С отсутствующими взглядами. Я кинула последний взгляд на Ивана и пошла к рюкзаку, брошенному в парке возле палаток. Через минуту меня догнал Саня.
— Кать! Нашу сотню попросили остаться. Надо подежурить в оцеплении до десяти часов, пока Горбачев не приедет.
И всего-то два часа? Ладно. Надо так надо.
Мы стояли в оцеплении до десяти часов. Как назло сияло солнце. Начиналась жара. Мокрая одежда и обувь высыхали, дымились испарениями, коробились, причиняя большие неудобства. Вдруг навалились усталость и голод. Жажды не было. Газировку и сигареты нам периодически приносили. Затем выяснилось — Горбачев не приедет. Обещанный на смену московский ОМОН где-то застрял. И нас сначала попросили постоять до двух часов дня, до начала митинга. Потом — до его окончания.
Я, возможно, не выдержала бы, рухнула прямо на асфальт, не произойди со мной забавный случай, который дал небольшую разрядку.
На митинг начал собираться народ. Люди текли мимо нашего оцепления неторопливой рекой. И в этой реке я увидела свою Татьяну. Подругу с работы. Она шла рядом с парторгом Хвостовой. Слушала ее и крутила головой, разглядывая все подряд. И заметила-таки меня. Я помахала ей рукой. Видимо, Татьяна сказала об этом Хвостовой. Та моментально повернула голову в мою сторону. Прищурилась, вглядываясь. Стала выбираться из толпы к оцеплению. Справилась более или менее успешно. Татьяну тем временем относило толпой. Она кричала Хвостовой, звала ее. Хвостова делала вид, что не слышит. Обнимала меня, расспрашивала, ласково улыбалась. Я с трудом удерживалась от искушения сказать:
— Да пошли вы, Тамара Авксеньтьевна, к бабушке в рай.
Сил оставалось слишком мало. Тратить их на какую-то Хвостову? Еще чего! Напоследок Хвостова обняла меня за плечи и развернулась к толпе, гордо поглядывая по сторонам: все ли видят, что она лучший друг одного из защитников Белого дома? Едва Хвостова отошла, я негромко поделилась с Саней:
— Ей-богу, с трудом удержалась, чтоб не ударить ее.
— А кто это? — тут же встряла Анюта.
— Ты не поверишь, — хмыкнула ей в ответ. — Это наш парторг. Да еще сталинской ориентации.
То ли ребята слишком устали, то ли нервы у всех были на пределе, но после десятисекундного молчания сотня грохнула дружным хохотом. Гоготали до истерики. Никак не могли успокоиться. Володя даже прикрикнул. Дескать, на вас сейчас весь мир смотрит, а вы не способны элементарную дисциплину соблюсти. И правда, везде сновали иностранцы с теле- и видеокамерами, нацеливая на нас черные глазки своих съемочных аппаратов. Мы немного притихли. Валерка Хренов вытер выступившие от смеха слезы и медленно, сладенько-сладенько проговорил:
— Что же ты, солнышко, сразу нам не сказала. Ай-ай-ай… Нехорошо. С каким ветерком мы бы ее сейчас прокатили!
