В текстах самого Горького той же поры вдесятеро больше «секса», чем в пресловутой «Морской болезни»: «Лето», «Исповедь», а уж «Городок Окуров»! Горький был куда более внимателен к «проблемам пола», чем Куприн, и его произведения насыщены не только собственно сексуальными сценами, в том числе и насилия, но и особым, жадным интересом персонажей к тому, что называется физической любовью. Будь наши школьники 40 — 60-х годов повнимательнее, они, разумеется, не гонялись бы за «Морской болезнью», а взяли в любой библиотеке собрание сочинений Горького.
Что же до собственно сексуальной сцены в «Морской болезни», то, в отличие от «Темных аллей», здесь похоть как она есть, без красивых прибамбасов Бунина и при этом, на мой взгляд, куда вещественнее.
Встреча героини на борту судна с будущими ее разоблачителями — помощником капитана, синещеким восточным мужчиной и его напарником — юнгой, похожим на обезьянку. Героиня пытается поставить «победоносного брюнета» на место, напоминая, что он для нее всего лишь прислуга. Но его горячие пальцы как бы в пандан уже начинающейся от качки морской болезни делают свое дело, «собственное тело» вдруг показалось героине «необыкновенно легким». И, повторно отпугивая его после повторной попытки ухаживания, она все более слабеет, чтобы согласиться в третий раз — разумеется, не на сближение, но на каюту. Шаг за шагом неотвратимо приближается надвигающееся на героиню событие, его неотвратимость проигрывается прямо-таки музыкально — набросками темы.
Давно не перечитывая Куприна, но постоянно читая Бунина, я никогда не сомневался в безусловном превосходстве Ивана Алексеевича над Александром Ивановичем. Конечно, превосходство осталось — выверенности фразы, пластики языка, щеголеватой завершенности рассказов-статуэток. Но по большому, как говаривали в советское время, счету Куприн в «Морской болезни» предстает куда значительнее Бунина в «Солнечном ударе».
Подверстанный Елисеевым к «Морской болезни» роман Николая Кононова «Похороны кузнечика» имеет с рассказом Куприна не более общего, чем стихи Веры Павловой с рассказом Бунина. Притом если в первой аналогии хотя бы можно, не идя вглубь, заявить о владеющей героями-партнерами ослепительной страсти — по ситуативным, так сказать, признакам, — то уж зачарованная сосредоточенность героя-повествователя «Похорон…» на ужасах превращений, самого функционирования, чуть ли не самого существования тела, вплоть или, напротив, начиная с себя, когда на первой же странице заявлены два «страшных слова» — «отвращение» и «брезгливость», ну ничегошеньки не имеет общего с «Морской болезнью» и ее персонажами. Да, героине Куприна после безобразной ночи мнится, что «какое-то высшее, всемогущее, злобное и насмешливое существо вдруг нелепо взяло и опоганило ее тело, осквернило ее мысли, сломало ее гордость и навеки лишило ее спокойной, доверчивой радости жизни». (Ну еще бы она и радовалась изнасилованию!) На следующий день, после объяснения с немужественным мужем, она уезжает из дому, сообщив оставляемому супругу: «Еду к Васютинскому, и ты, конечно, поймешь, что я буду делать во всю мою остальную жизнь». Под «что» понимается не «это», но революционная работа. Однако — об руку с Васютинским.
Я не хочу сказать, что герой Кононова, в отличие от героини Куприна, нездоров, просто он весь в познании, а Елене, знающей жизнь, добавочное и нелучшее знание о ней не открыло бездн, зато окончательно открыло глаза на мужа. (Кстати, на чтениях коллега из «Учительской газеты» напомнил Елисееву как более уместную аналогию рассказ Куприна же, «Мясо», написанный о том, о чем и «Похороны кузнечика», — об ужасе юной души перед фактом смерти не как исчезновения из жизни, а о тлетворности самой жизни как умирания, о том, что жизнь, плоть — это и есть умирание, — но Елисеев ответил, что «Мяса» не читал.)
Саратов.
Мы печатаем два выступления в рамках Третьих чтений имени Аполлона Григорьева, проведенных Академией Русской Современной Словесности в октябре 2001 года (Москва, Государственный литературный музей). Тема чтений — эротика и эстетика — связана с творчеством Веры Павловой и Николая Кононова, которые стали по итогам 2000 года лауреатами премии имени Аполлона Григорьева, учрежденной АРС’С и Росбанком.
Имя Божие как орфографическая проблема
Глубокоуважаемый Андрей Витальевич!
Не так давно в «Новом мире» (2001, № 5) была опубликована интересная, но спорная статья доктора филологических наук, председателя Орфографической комиссии РАН Владимира Владимировича Лопатина «Русская орфография: задачи корректировки», в редакционном примечании к которой говорилось, что «редакция намерена вернуться к освещенной в этой статье проблеме». Это замечание (а также появившийся уже в Вашем журнале отклик[32]) и побудило меня обратиться к Вам с письмом.
Как профессиональный корректор, я не без некоторых опасений ожидаю предстоящую реформу правописания, хотя сознаю необходимость изучить новые правила и руководствоваться ими в своей работе. Но некоторые положения раздела «Названия, связанные с религией» вызывают столь сильное недоумение, что, как православная христианка, я сочла своим долгом поделиться своими соображениями по этому поводу.
Можно лишь порадоваться тому, что, в соответствии с новыми правилами, о которых пишет в своей статье В. Лопатин (далее страницы везде указываю по новомирской публикации), восстанавливается наконец-то написание с заглавной буквы слов Бог, Господь, Богородица, причем с совершенно логичной мотивировкой: в монотеистических религиях это — «индивидуальные названия, являющиеся фактически собственными именами» (стр. 144). Но при этом поражает следующая оговорка: «Однако вводятся существенные уточнения: о написании со строчной буквы слов бог и господь в выражениях междометного и оценочного характера, употребляющихся в разговорной речи вне прямой связи с религией (например, ей-богу, бог знает что, не бог весть что, не слава богу — „неблагополучно“, междометия боже мой, господи)…» (стр. 143–144).
Не приходится спорить, что в нашей повседневной речи утвердилось, к сожалению, бездумное и безответственное употребление выражений, включающих имя Божие, как если бы они действительно не были «связаны с религией». Но это — позор для нашей речи и для нашего народа. Имя Божие есть великая сила и великая святыня. Благоговейным призыванием имени Божия совершались великие чудеса, описанные в Ветхом и в Новом Завете, а кощунственное обращение со святыней всегда неизбежно влекло за собой справедливое воздаяние. Именно поэтому одна из десяти заповедей, данных Богом на Синае, гласит: «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно» (Исх. 20: 7; Втор. 5: 11). Заметим: эта заповедь в Десятословии — третья, в то время как «не убивай» — шестая, «не кради» — восьмая (Исх. 20: 7, 13, 15; Втор. 5: 11, 17, 19). Поэтому всякое употребление имени Божия всуе (славянский перевод заповеди), в суете, есть прямое нарушение Божественного установления.
Может возникнуть вопрос: а при чем тут прописная буква? Сама я не имею филологического образования, но мне думается, что именно филологи, как никто другой, должны сознавать и то, какое колоссальное влияние оказывает графическое начертание слова на восприятие смысла этого слова читателем, и то, какая глубинная связь существует между языком и психологией народа, его менталитетом. Если читатель всякий раз, встречая в печатном тексте выражения типа «не дай Бог» или «Бог знает что», будет видеть в них заглавную букву, то в его сознании (и подсознании) постепенно будет закрепляться понимание того, что это — не пустые сочетания звуков («бозначто»), а вполне значимые выражения, напоминающие нам о том, что Бог знает (все), что только Бог может не дать нам испить чашу бедствий и что именно к Нему мы из глубины сердца взываем: «Боже, сохрани!» Тогда, быть может, человек поостережется от бессмысленного употребления этих словосочетаний просто «для связки слов» и начнет, хотя бы понемногу, привыкать к языковой самодисциплине, тождественной в данном случае самодисциплине нравственной. Если же в подобных выражениях будет писаться строчная буква, то в сознании и подсознании читателя, напротив, будет утверждаться небрежное отношение к имени Божию, которое многими употребляется едва ли не как замена ругательству. «Ну и Бог с ним!» — произносит человек с такой интонацией, с какой в другой раз он употребил бы в этой конструкции нецензурное слово или помянул бы нечистую силу (а здесь он еще и гордится собой, что выразился «эвфемистично»). «О Боже!» — восклицает он, вкладывая в эти слова максимум презрения к тому лицу, действиями которого возмущается (и уж, конечно, вовсе не думая о Боге). Это уже нельзя расценить иначе как богохульство. И именно такое неосознанно кощунственное (или по меньшей мере безответственное) словоупотребление (а вместе с ним — мировоззрение) Орфографическая комиссия РАН предлагает узаконить в качестве общеобязательного норматива.
