- Вот что, - сказал г-н Тибо, - я хочу знать ваше мнение об одном проекте, который касается вас. - В его голосе появились меланхолические нотки и даже что-то искреннее, что обычно ему свойственно не было. - Вы сами увидите, дети мои, когда доживете до моих лет, что начинаешь невольно спрашивать себя: а что ты совершил за свою жизнь? Я хорошо знаю, и об этом всегда твердит аббат Векар, что силы, употребленные на благие деяния, направлены к единой цели и, так сказать, суммируются. Но тяжело думать, что труд всей твоей жизни может затеряться в безымянных наносных слоях, оставленных целыми поколениями, и, право, вполне законно желание отца, чтобы хоть у детей его сохранилось воспоминание о нем как о личности. Хотя бы как об образце для подражания. - Он вздохнул. - По совести говоря, я больше пекусь о вас, нежели о себе. Я подумал о том, что в будущем вам, наверное, будет отрадно, если вас, сыновей моих, не станут смешивать со всеми Тибо, нашими однофамильцами, живущими во Франции. Ведь нашему роду уже два века, и это подтверждено надлежащими документами. А ведь сие что-нибудь да значит. Со своей стороны, я убежден, что по мере сил своих приумножил почетное наследие, и имею право желать - да будет это мне наградой, - чтобы ваше происхождение не оставалось безызвестным; имею право стремиться к тому, чтобы вы носили не только мою фамилию, но и мое имя, чтобы оно в неприкосновенности передавалось тому, кто еще явится на свет, - плоти от плоти моей. Министерство юстиции предусмотрело возможность таких пожеланий. И вот за последние несколько месяцев я выполнил все необходимые формальности, чтобы изменить ваше гражданское состояние, - вам только придется через некоторое время поставить свою подпись на кое-каких бумагах. Полагаю, что к нашему возвращению в город, самое позднее к рождеству, у вас уже будет законное право именоваться не каким-то там Тибо, не просто Тибо, а Оскар-Тибо, через дефис: например, доктор Антуан Оскар-Тибо. - Он сложил ладони, потер их. - Вот и все, что я намерен был изложить вам. Благодарить не надо. И довольно об этом. Пора идти обедать, Мадемуазель уже делает нам знаки. - На манер древних патриархов он возложил руки на плечи сыновей. - А если сверх того окажется, что отличие это принесет вам кое-какую пользу в делах, то тем лучше, дети мои. И, говоря по чести, вполне справедливо, чтобы человек, никогда не обращавшийся к светской власти, предоставил потомству своему право извлекать выгоду из того уважения, которое он завоевал для себя.
Голос его дрожал. Не желая показывать своего умиления, он вдруг свернул с аллеи, по которой они шли, и один, ускоряя шаги и спотыкаясь о кочки, торчавшие на лужайке, добрался до виллы. На памяти Антуана и Жака никогда еще не приходил он в такое волнение.
- Вот так номер! - прошептал Антуан. Он был в восторге.
- Да замолчи ты! - оборвал его Жак; у него было такое ощущение, будто брат грязными руками прикоснулся к его сердцу. Редко случалось, чтобы Жак непочтительно отзывался о г-не Тибо, он старался не осуждать отца, его самого тяготила присущая ему проницательность, которая чаще всего позволяла ему видеть отрицательные стороны г-на Тибо. Но в тот вечер его до боли поразило, что в желании отца пережить самого себя проступает такой страх смерти: ведь и сам Жак, хоть было ему всего двадцать лет, всегда испытывал непреодолимую тоску, думая о конце.
"Чего ради я потащил к ним Антуана", - спрашивал себя Жак часом позже, когда они шли с братом по зеленой дороге, обсаженной двумя рядами вековых лип и убегавшей к лесу. Затылок у него ныл: Антуан, по настоянию Мадемуазель, осмотрел фурункул и нашел необходимым вскрыть его, вопреки всем возражениям пациента, которому совсем не хотелось выходить с повязкой.
Антуан, усталый, но разговорчивый, думал только об одной Рашели; ведь вчера в этот час он еще не знал ее, а теперь она заполняет каждую минуту его жизни.
Его радостное возбуждение было чуждо тем настроениям, которые нахлынули на Жака после безмятежно проведенного дня, особенно сейчас, когда приближался час встречи, мысль о которой пробуждала в нем какое-то неопределенное душевное волнение, временами очень похожее на надежду. Он шагал рядом с Антуаном и был недоволен им, что-то подозревал; сегодня он чувствовал какое-то предубеждение против брата; он ничем не проявлял этого, но все же замкнулся в себе, о чем-то умалчивал, хотя между ними как будто шел обычный дружеский разговор. На самом же деле они перекидывались словами, фразами, улыбками, как два противника, которые бросают лопатами землю, возводя между собою высокую преграду. И тот и другой отдавали себе ясный отчет в этом маневре. У братьев выработалась такая взаимная чуткость, что они уже не могли скрывать друг от друга ничего важного. Одна лишь интонация Антуана, восхваляющего аромат липы, которая расцвела в этом году с опозданием, - втайне этот аромат напоминал ему благоухание волос Рашели, ничего как будто и не говорила Жаку, однако была для него не менее многозначительной, чем был бы долгий доверительный разговор. И он ничуть не был удивлен, когда Антуан как одержимый схватил его за руку, потянул его за собой, ускорив шаги, и стал рассказывать о своем необычайном ночном бдении, обо всем, что произошло потом, - тон Антуана, его смех, мужская самоуверенность, несколько вольных подробностей - все это шло вразрез с обычной сдержанностью старшего брата и вызвало в Жаке незнакомое ему до сих пор чувство неловкости. Он сдерживал себя, вежливо улыбался, одобрительно кивал головой. Но внутренне он мучился. Он сердился на брата, считая его виновником своих мук, и не прощал Антуану, что тот сам вынуждает его относиться к нему неодобрительно. Он все яснее видел, в каком дурмане брат живет вот уже более полусуток, и в его душе нарастало какое-то горделивое сопротивление, все сильнее, казалось ему, становится жажда нравственной чистоты. А когда Антуан, рассказав о том, что было после полудня, счел позволительным произнести выражение "день любви", Жак так вознегодовал, что даже не мог сдержаться и с возмущением воскликнул:
- Ну нет, Антуан! Любовь ничего общего с этим не имеет!
Антуан усмехнулся не без самодовольства, но все же был поражен и умолк.
Фонтаненам принадлежал старинный особняк, стоявший в самом конце парка, на опушке леса, близ бывшей крепостной стены; он достался г-же де Фонтанен в наследство от матери. Дорожка, обсаженная акациями, - по ней ходили так мало, что она вечно зарастала высоким бурьяном, - вела от аллеи к калитке, проделанной в садовой ограде.
Уже смеркалось, когда братья подошли к входу. Звякнул колокольчик, и за стеной, у самого дома, почти все окна которого были освещены, залаяла Блоха, собачка Женни. После обеда обычно все собирались на террасе, затененной двумя платанами и нависавшей над старым рвом. Братьям пришлось обойти чей-то автомобиль, темной громадой стоявший на дорожке.
- У них гости, - шепнул Жак, вдруг с досадой подумав, что пришел он напрасно.
Но г-жа де Фонтанен уже спешила им навстречу.
- А я догадалась, что это вы! - воскликнула она, как только разглядела их лица. Она была оживленна, шла торопливо, мелкими шажками, еще издали протягивая им руку с приветливой улыбкой. - Как мы обрадовались, когда получили нынче утром телеграмму Даниэля! - Жак сохранил невозмутимость. - А я ведь знала, что вас примут, - продолжала она, многозначительно глядя на Жака. - Что-то мне подсказывало еще тогда, в то июньское воскресенье, когда вы вместе с Даниэлем зашли к нам. Милый Даниэль! Он, вероятно, так доволен, так горд! И Женни тоже была очень довольна!
- А разве Даниэля нет сегодня? - спросил Антуан.
Они подошли к тому месту, где в круг были расставлены кресла. Там велся оживленный разговор. Жак сейчас же выделил голос, звучавший как-то особенно, голос вибрирующий и в то же время глуховатый, - голос Женни. Она сидела рядом со своей кузиной Николь и каким-то человеком лет сорока, к которому Антуан сейчас же подошел с явным удивлением: оказалось, это молодой хирург, с которым они вместе работали в Неккеровской больнице59. Врачи обменялись дружественным рукопожатием.
- Вы, оказывается, уже знакомы? - восторженно воскликнула г-жа де Фонтанен. - Антуан и Жак Тибо большие друзья Даниэля, - объяснила она доктору Эке. - Позвольте открыть им вашу тайну. И, повернувшись к Антуану, сказала: - Милая Николь разрешит мне объявить о ее помолвке, не правда ли, душечка? Пока это еще не официально, но вы сами видите: Николь привела жениха к тетке, и стоит на них взглянуть, как вы сразу отгадаете их секрет.
Женни не пошла навстречу братьям; подождала, пока они не подойдут к ней сами, и только тогда поднялась; она холодно пожала им руки. Еще никто не сел, когда она сказала кузине:
- Нико, душечка, пойдем, я покажу тебе своих голубей. У меня восемь птенцов, и они...
- ...они еще сосут? - вставил Жак нарочито развязным тоном. Шутка получилась грубой и неуместной; он сейчас же это почувствовал и стиснул зубы.
