Письмо длинное, полное отчаяния. Можно было понять настроение Алексея, но меня его страх огорчил. Хотя, конечно, я понимала, что использование человека, умеющего писать, человека несомненно талантливого, в качестве «пушечного мяса» неразумно.
Я рвала и метала ― случилось то, что я предсказывала. Однако надо было действовать. Конечно, первым делом побежала к М.С. Шагинян. Она приняла эту беду, как собственную. Быстро написала в ТВО, дав Мусатову блестящую характеристику как писателю, которого целесообразнее использовать в роли военкора. Послала личное письмо Алексею Толстому, возглавлявшему в Ташкенте отделение Союза писателей, с просьбой похлопотать о переводе Алексея в корреспонденты военной печати. Но из писем Мусатова было понятно, что все наши просьбы остались «гласом вопиющих в пустыне». Это подтвердило и письмо Риты, жены Алексея, присланное почему-то на имя Люси Шершенко, но адресованное явно мне, с заклинаниями «продолжать хлопоты». Я ответила ей злым письмом, где написала, что во всем случившемся виновата она сама, что роковое решение Алеша принял из-за ее «угроз самоубийства»: «Отсюда он, конечно, тоже бы пошел на фронт, но военным корреспондентом, а вот из-за вас он станет лейтенантом, поднимающим людей в атаку, и, как показал опыт войны, одна из первых пуль врага грозит ему», и прочее, и прочее в обвиняющем тоне[67].
Обучение Алексея в лагере затянулось. Было оно очень тяжелым, а порой и бессмысленным. Из письма: «Занятий -12 часов в день. Перед завтраком, обедом и ужином ― строй, построение, угрожающая речь командиров, нуднейшие нотации и внушения, что мы лодыри, бессовестные люди, что мы не хотим учиться, что они не посмотрят на наше “интеллигентство”, вышибут из нас “гражданку” и прочее, прочее. Ей богу, начинает казаться, что в лагере собралась отборнейшая человеческая шваль... По морде людям, правда, не дают, но орут на них, как на сукиных детей, смотрят какими-то дикими, налитыми кровью глазами. В довершение всего ввели за правило всюду ходить строевым шагом ― это вроде церемониального, парадного шага, когда дрожит земля, когда нога не должна сгибаться в колене. Приказано так ходить повсюду ― в строю, в уборную, на перекур... Измученный, голодный, домаршируешь до столовой, а у стола нет даже скамеек ― некуда присесть. На двоих дается один котелок с супом. Ложки отсутствуют, как правило, ешь прямо через край. Чай пьешь из этого же котелка. Не успел ― останешься без чая. Ко всему прочему, мучает погода. Лагерь расположен в горах, утром и вечером здесь очень холодно, днем жара. Тут как-то дождь лил два дня, барак, где мы живем, залило водой, ходим по грязи, промокли насквозь, обсушиться негде. Я понимаю, на фронте, наверное, будет тяжелее и страшнее, но там фронт, а что здесь? Но даже на фронте о людях, наверное, заботятся больше, чем здесь... Одним словом, моя жизнь заканчивается более чем печально. Я уже чувствую, как покидает меня вера в будущее, в нашу встречу...»
На такие письма откликалась немедленно, старалась поднять в нем дух сопротивления обстоятельствам, призывала мужаться.
К осени сорок второго мои отношения с директором издательства настолько испортились, что я горько шутила:
― Чтобы расстаться со мной, Савостьянов способен добиться у президиума ВЦСПС решения о создании в Свердловске филиала издательства, а меня сделать его директором. Вот увидите, Николаева его с восторгом поддержит, и проект пройдет[68].
Я не ошибалась: такой проект на самом деле возникал.
А между тем работы в Совете пропаганды навалилось столько, что совмещать ее с издательской деятельностью стало сложно. Данилевский предложил мне возглавить Совет. Решение для меня было непростым ― но как будто рука судьбы толкнула меня в бок: пиши заявление. И я написала.
Как же я теперь благодарна всем этим обстоятельствам ― отъезду Мусатова в Ташкент, зловредности Савостьянова, даже гнусной клевете Шапиро! Выпади из этой цепи хоть одно звено, и жизнь моя двинулась бы совсем по другому маршруту
В Алма-Ату по направлению к Москве
10 октября 1942 года я ушла из «Профиздата». Своим помощником в Совете пропаганды оформила Соню Сухотину.
А через две или три недели в Свердловске состоялась юбилейная сессия, посвященная двадцатипятилетию Октябрьской революции. Наш Совет пропаганды воспользовался этим съездом крупнейших ученых и провел свое заседание ― председателем избрали академика С. В. Вавилова, его заместителями академика В. Н.Образцова и профессора В.В. Данилевского; меня утвердили ученым секретарем. Без лишних слов, деловито, ученые внесли свои предложения и без особых прений все утвердили. Я ― уже в новой ипостаси ученого секретаря ― сделала на заседании доклад о проделанной работе и о планах на ближайшее будущее. Меня и мою помощницу Соню Сухотину многие знали, приветливо здоровались и прощались. Во время выступления я обратила внимание на мрачного человека ― он сидел в президиуме, что-то рисовал на листочке и почти не поднимал глаз.
Соня узнала, что это «заведующий отделом науки ЦК», Сергей Георгиевич Суворов. Ко мне он не счел нужным подойти, и мы так и не познакомились.
На том же заседании академик Митин предложил включиться в его «бригаду» ― он ехал в Казахстан для проведения республиканского партийно-хозяйственного актива. Это поручение он выполнял как член ЦК партии. Митин соблазнил меня тем, что по окончании актива в Алма-Ате мы тут же полетим в Москву. А кто не мечтал о возвращении!
В. Н.Образцов понял меня и не возражал против того, чтобы отпустить меня, а В. В. Данилевский возмутился «моей изменой» Совету пропаганды. Наконец его согласие было получено с условием, что я буду и дальше работать ученым секретарем, и мне поручалось создать в Москве организацию такого же типа.
Еще днем мы осмотрели специально выделенный для нас вагон, загрузили его изрядным количеством хороших продуктов, отпущенных «бригаде ЦК», а вечером с удобством в нем расположились ― у меня было отдельное купе.
Утром, стоя в коридоре у окна, спросила академика:
― Почему вы назвали свою последнюю книжку, посвященную товарищу Сталину, «Корифей науки»? Разве ему принадлежат какие-то научные открытия?
Митин посмотрел на меня с изумлением, и притом неподдельным:
― А он корифей в области общественных наук.
― Да? А я до сих пор думала, что он развивает ленинские положения! Перечитаю вашу книжку еще раз!
Больше к этому разговору мы не возвращались.
На больших станциях вагон отцепляли; профессора Козлов и Лапин читали лекции, я занималась «хозяйством бригады» ― заказывала обеды на станциях, где еще сохранилось некое подобие ресторанов, или готовила в вагоне холодные закуски и добывала чай.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
